Юридическим оправданием для конфискации и прочих мер репрессивного характера служило именно провозглашение «конечного замирения королевств Французского и Английского»: с точки зрения англо-бургиньонов люди, сопротивлявшиеся новому режиму, были уже не военными противниками, а бунтовщиками. Едва став «регентом королевства Французского», Генрих V начал уже действовать в соответствии с этим, приказав повесить перед стенами сопротивлявшейся цитадели Монтеро взятых в плен сторонников дофина. При взятии Мо пленным рубили головы, а местных монахов, принявших участие в обороне, Кошон приказал отвести в Париж и скованными посадить в подземелье, где большинство из них и погибло; «забыл он, что естественный закон повелевает каждому сражаться за Отечество», – отмечает по этому поводу монах из Сен-Дени, сам когда-то сочувствовавший бургиньонам.
Подведя некоторую фикцию права под английскую завоевательную войну, университетские идеологи дали англичанам повод вешать противников, и это было новшеством; французскую же землю англичане при этом выжигали почти так же, как прежде. Если верить Жувенелю, сам Генрих V говорил: «Не бывает войны без пожара». Во всяком случае, какими бы титулами его ни украшали, он продолжал чувствовать себя во Франции завоевателем. Для Ланкастеров Франция оставалась чужой страной, от которой, если её нельзя было проглотить целиком, они старались урвать что возможно; именно это Генрих V, умирая, завещал своему брату герцогу Бедфорду, назначая его регентом для Франции: стараться захватить всю страну, но в особенности держать и ни в коем случае не выпускать из английских рук Нормандию.
И люди негодовали, когда им предлагали перенести на Ланкастеров те чувства, которые их связывали с монархией св. Людовика. Не кто иной как бургиньонский автор Шателен пишет, что в результате отречения дофина «весь французский народ чувствовал себя лишённым древней вольности и обращённым в постыдное состояние рабства»: даже в бургундских владениях «многие роптали против договора». Сразу после его подписания по Франции прокатилась волна настоящего возмущения, дофина со всех сторон заверяли в верности и предлагали ему услуги. То же повторялось и в дальнейшем, известия о военных успехах англо-бургиньонов побуждали людей в разных районах Франции добровольно ополчаться и пополнять поредевшие ряды арманьякских войск. На территории, свободной от англо-бургиньонов, разорённое население соглашалось для обороны на самые крайние материальные усилия и при каждом появлении дофина встречало его бесконечными овациями. Сопротивление и в англо-бургиньонской Франции не прекращалось никогда. Город Турне, со всех сторон окружённый бургундскими владениями, был нерушимо верен «природному» королю. В самом Париже открывали арманьякские заговоры и в Сене утопили какую-то женщину, провозившую переписку заговорщиков. «Никогда англичанин во Франции не царствовал и царствовать не будет», – говорил в оккупированном Реймсе настоятель кармелитского монастыря Приез.
Тридцать лет англичане занимали Нормандию, и тридцать лет они не могли подавить «бандитизм», т. е. партизанское движение, в котором, как у наших зелёных, был протест против ненавистного режима, был и просто разбой. В своих карательных экспедициях англичане выжигали целые деревни, закапывали живыми в землю крестьянок, приносивших «разбойникам» еду, – ничего не помогало. Тома Базен, сам долгое время служивший английской власти, рассказывает, как однажды за каким-то обедом англичане заговорили об этом феномене и о способах борьбы с ним. «Есть только один способ, – сказал присутствовавший нормандский клирик, – уйдите с себе в Англию». «И он был прав, – добавляет Базен, – как только англичане были вынуждены уйти, край освободился от этого бича».
В Труа вечный мир получился на бумаге, а на деле разжигалась война. Всё сходилось в тексте договора, только естество его не принимало. Пересказывая чуть более современным языком мысль Жерсона, – у университетских клириков, вдохновивших договор, были все интеллектуальные средства их эпохи, не было только присутствия Бога Живого.
Зато люди жерсоновского духа, боровшиеся с университетским интеллектуализмом и поэтому оставшиеся верными традиции галликанизма и традиции «святого королевства», сохранили способность это Присутствие ощущать. Характерен в этом отношении Желю, человек, которого Жерсон в разгар Констанцской реформы едва не подсадил на папский престол. Получив всестороннее светское образование и делая блестящую карьеру юриста, Желю пошёл в священники по внутреннему призванию, а затем, с трудом спасшись из Парижа при перевороте 1418 г., стал в арманьякской Франции едва ли не самым влиятельным церковным иерархом. В своих мемуарах он рассказывает, как во все важные моменты своей жизни он неизменно ощущал руку Божию и знал, что от него зависит: следовать ей или противиться. Неудивительно, что впоследствии, при появлении Девушки, для которой все интеллектуальные схемы были ничто и всё зависело от присутствия Божия, Желю в первый момент побоялся поверить, а затем, убедившись, полюбил её навсегда.