Следующим выступал богослов из Парижа.
- Мне кажется нецелесообразным продолжать держать указанную Жанну под светской стражей. Она имеет право на церковную тюрьму и охрану женского пола.
Кошон в отчаянии вздохнул.
- Очевидно, Вы меня совершенно неправильно поняли. Речь больше не идет о способе ведения процесса или же о чем-то подобном. Вопрос о тюрьме решается графом Уорвиком, здесь мы ничего не можем изменить.
С места вскочил неустрашимый аббат Никола д'Унвиль.
- Это означает зависимость! В процессе приговор заранее предрешен!
Раздался шепот согласия. Голос возвысил Жан де Ла-Фонтен:
- Судья, зависящий от симпатий или антипатий, не может быть судьей!
- Никто из нас не может сказать всей правды!
- Никто из противоположной партии не приглашен. Разве это по закону? К делу также не приобщены отзывы экспертов нашей коллегии в Пуатье!
Непрерывно следя за реакцией в зале, Кошон возвышался над всеми, он еще сохранял выдержку и ждал, пока раздававшиеся вокруг него голоса не утихнут, словно буря или град. Хорошо, что разразилась гроза, которая давно ощущалась в воздухе. Потом он еще позаботится о прояснении атмосферы.
- Вы задаете ей вопросы, на которые не в состоянии ответить даже мы, богословы, это не что иное, как ловушки!
- Часто вопросы вообще не относятся к процессу!
У Жана Лойе, священника норманнско-арабского происхождения, был самый громкий голос из всех собравшихся.
- Весь процесс никуда не годится, - закричал он. - Его нужно начать с самого начала!
Кошон достал колокольчик и стал звонить в него. Люди снова расселись по местам, Кошон с железным спокойствием дождался момента, когда наступила полная тишина.
- Я продолжаю, - сказал он. - Если у кого-нибудь есть жалобы, ему следует представить их по окончании заседания.
Он заметил всех высказавшихся, от него не ускользнуло ни одного имени, он увидел тех, у кого на лице был гнев; однако, он склонился над актами, стал их перелистывать, назначил комитет из семи человек под своим и вице-инквизиторским председательством, который с этих пор должен был посещать Жанну в тюрьме и прояснять какие-то неучтенные пункты. Тем временем задачей прочих его коллег должна была стать разработка обвинения, - причем каждый - он бросил многозначительный взгляд - должен был выразить собственное мнение.
В тот же воскресный вечер Никола д'Унвиль был заключен в тюрьму Руанского замка, ходили слухи, что его утопили; брату Изамбару пригрозили, что если он и впредь будет подавать знаки ведьме, его бросят в Сену. Жан Лойе, оказавшись в Базеле, незаметно улизнул, Ла-Фонтен покорился обстоятельствам, а Лемэр сказал одному из своих коллег: "Я вижу, что смерть ожидает тех, кто действует вопреки воле англичан". Все оставшиеся на процессе смирились.
На следующий день Кошон взял с собой в тюрьму Бопера и Тома де Курселя. Бопер проявлял искреннее усердие, а Курсель был запуган и больше не хотел задавать глупые вопросы.
- Скажи нам, Жанна, когда ты грешила против Церкви, думала ли ты о том, что Церковь может вынести тебе приговор?
- Пусть священники прочтут мои ответы и скажут, есть ли в них что-либо против веры.
- Следовательно, ты подвергаешь себя осуждению нашей святой Церкви вместе со всем, что ты содеяла?
- Хотя я и верую в Церковь, но в том, что касается моих поступков и моих высказываний, я полагаюсь на Господа нашего Иисуса Христа.
- Ты пойми, что мы говорим о Церкви, и спрашиваем, подчиняешься ли ты ее суждениям?
- Мне кажется, Господь наш и Церковь суть одно, и между ними не следует проводить никакого различия. Зачем Вы все это делаете?
Сегодня Кошон старался вести себя по-отечески:
- Видишь ли, существует побеждающая Церковь, в ней Господь вместе со Своими святыми, ангелами и спасенными душами. Кроме того, существует Церковь борющаяся, с папой и его кардиналами, прелатами, священниками и всеми добрыми христианами. Ошибаться она не может, ибо ведома Святым Духом. Итак, мы тебя спрашиваем, подчиняешься ли ты борющейся Церкви?
- Я послана к королю Франции победоносной Церковью, которая на небесах. Ей я подчиняюсь во всем, что сделала. Касательно борющейся Церкви, о которой Вы меня спрашиваете, то о ней я Вам ничего не могу сказать.
Курсель был недоволен, что пришлось смириться с происходящим, но Кошон подал ему знак. Он спросил, считает ли Жанна, что потеряет все свои инспирации, если выйдет замуж; девушка ответила, что об этом ей ничего не было сказано.
- На войне ты никогда не действовала без подсказки голосов?
- На этот вопрос я уже Вам ответила. Посмотрите в Вашу книгу, и Вы там это найдете, - она повернулась в сторону, зазвенели цепи, и тут же Кошон услышал стон.
- Жанна, ты больна?
- Да, меня хотели отравить.
Трое мужчин переглянулись, в глазах у них были недоумение и страх.
- Ты не веришь, что должна умереть?
- Если бы не мои голоса, я давно бы уже умерла.
На улице за толстыми стенами башни колокол призывал прихожан к вечере, Жанна больше не шевелилась... Был ли это сон, молитва или крайняя усталость? Крик часовых "Берегись!", по лестнице, звеня шпорами, взбежал Уорвик.
- Когда же, наконец, ее сожгут? - громко спросил его адъютант.
- Меня это тоже интересует... А, епископ, Вы. Я как раз подумал, что было бы, если бы в Святой Земле мы воздвигали столько искусственных препятствий в борьбе с каждым сарацином... Ну, как дела?
- Она больна, господин граф.
- Еще чего не хватало! Вы обязаны дать мне гарантию, что она останется в живых, поняли, епископ?
Жанну трясло в лихорадке. Врачей пришлось вызвать из самого Парижа, чтобы "блестящий процесс", обещанный Кошоном, не был прерван из-за преждевременной смерти обвиняемой. Врачи пустили кровь, Жанна лежала в полном изнеможении на милостиво приготовленном ей ложе из соломы. Жар не ослабевал. Кошон посещал больную несколько раз в день.
- Мне кажется, я скоро умру, господин епископ Бове, - ни разу она не произнесла безобразной фамилии епископа, она всегда называла его по имени его епархии. - Да свершится воля Господня. Я прошу только, чтобы меня в последний раз причастили и похоронили в освященной земле.
Кошон смягчил свой голос, он начал говорить тоном отцовского упрека.
- Сначала ты должна предаться Церкви. Ты этого хочешь?
- Я могу повторить лишь то, что Вы уже от меня слышали.