Быть может, возрастной барьер помешал крестным родителям Жанны увидеть неповторимое в их крестнице? Обратимся к показаниям сверстников Жанны. Вот свидетельство ее близкой подруги Манжеты (в 1456 г. ей было 46 лет, и она была замужем за крестьянином Жаном Жойаром): «Дом моего отца находился почти рядом с домом отца Жаннеты, и я хорошо знала Жаннету-Дсву, потому что часто пряла вместе с ней и делала другую домашнюю работу днем и по вечерам. Она была воспитана в христианской вере и преисполнена, как мне кажется, добронравия. Она охотно и часто посещала церковь, раздавала милостыню и была настолько добродетельна, проста и благочестива, что я и другие девушки говорили ей, что это уж слишком.
Она работала с охотой, и у нее было много дел: она пряла, делала различную домашнюю работу, ходила на жатву, а иногда, в свой черед, пасла скот и при этом пряла. Она охотно исповедовалась, и я часто видела ее стоящей на коленях перед кюре» (D, I, 284–285).
Как видим, возраст свидетелей и характер их отношений с Жанной здесь не при чем: показания ее ровесницы решительно ничем не отличаются от показаний людей старшего поколения. Точно так же обстоит дело с показаниями других сверстников Жанны, ее соседей и друзей детства — Овьетты, Жана Колена, Симонена Мюпье, Мишеля Лебуена. Все эти свидетельства повторяют друг друга, построены по одному и тому же стереотипу, и везде вместо живого изображения Жанны мы находим перечень христианских добродетелей и упоминания о традиционных занятиях любой крестьянской девушки. В показаниях своих односельчан Жанна предстает существом безликим и безгласным: лишь двое из двадцати с лишним свидетелей смогли вспомнить ее слова. Короче говоря, в воспоминаниях людей, с которыми Жанна прожила бок о бок почти всю свою жизнь, не отразилась ее индивидуальность. Не проявилась в них также и индивидуальность самих свидетелей, которые отличаются друг от друга только своими «анкетными данными».
Вряд ли можно полностью объяснить такое однообразие целями и методами следствия, которое проводилось по жесткой схеме, лишавшей свидетелей свободы показаний. Ведь по той же самой схеме та же самая следственная комиссия, перебравшись в конце января 1456 г, в Вокулер, допрашивала свидетелей, знавших Жанну после ее ухода из Домреми. И какой контраст с показаниями ее односельчан! Сколько важнейших сведений содержит каждое из этих свидетельств, как они непохожи одно на другое, и как ярко выступает в каждом из них и личность самого свидетеля, и его роль в истории Жанны д'Арк!
Когда Жанна ушла «во Францию», жители Домреми, конечно же, ее постоянно вспоминали. Нетрудно представить себе, сколько раз на протяжении более чем четверти века, отделяющей ее уход от появления следственной комиссии, говорили в Домреми о Жаннете-Деве. В памяти односельчан Жанны, казалось бы, должны были бережно храниться все относящиеся к ней факты — особенно те, которые указывали на неординарность ее личности и могли рассматриваться как некое предзнаменование ее необыкновенной судьбы. Однако эта память окапалась очень бедной. В свидетельствах людей, близко знавших Жанну, индивидуальное подменено типическим, и из воспоминаний крестьян Домреми вырисовывается не конкретный индивид, а обобщенный и идеализированный образ добродетельной и трудолюбивой девушки.
В генезисе этого образа следует различать две стороны. Первая — перенесение на личность Жанны некоего социального идеала: по прошествии четверти века Жаннета-Дева представлялась крестьянам Домреми воплощением лучших нравственных качеств юной крестьянки. С другой стороны, стереотип представлений о Жанне отражал в какой-то мере действительный характер ее поведения в период жизни в Домреми. Сами условия крестьянского труда и быта сковывали ее индивидуальность, не позволяли проявиться личности, предписывали ей традиционные формы бытия.
Перед нами, собственно говоря, еще не Жанна д'Арк, а Жаннета, может быть, Жаннета Роме («… в моих родных краях девушка часто носит прозвание своей матери..»). Она благонравна и добродетельна, «как это подобает девушке ее состояния» (Жан Моро). Она трудится, «как другие девушки» (Овьетта, жена Жерара де Сионн, крестьянка из Домреми). Такая, как все… Такая, как другие…
Она жила в Домреми с отцом, матерью и двумя братьями, Жаном и Пьером. Жан был старше ее, Пьер — моложе. Третий, самый старший брат, Жакмен, рано женился, отделился и жил в соседнем Бутоне. Была у нее еще сестра Екатерина; ее совсем юной выдали замуж за Колена Лемера из Гре, но она скоро умерла.
Жак д'Арк и Изабелла были, по местным понятиям, людьми «не очень богатыми». Изабелла — соседи называли ее Изабеллетой — владела наследственной землей в Бутоне, откуда была родом. Очевидно, эта земля и отошла к старшему сыну. Жак владел примерно двадцатью гектарами земли, из которых двенадцать находились под пашней, а остальные были распределены поровну между пастбищем и лесом (82, XLVIII). Где-нибудь на юге Франции, в районе интенсивной поликультуры, крестьянское держание такого размера считалось бы крупным, но на родине Жанны, в лесистых предгорьях Вогез, оно обеспечивало крестьянской семье лишь средний достаток. Главным достоянием крестьян Домреми был скот. В дубравах по склонам холмов откармливали свиней, на пажитях наели овец, с заливных лугов в пойме Мааса получали превосходное сено (82, LI, LII). Деревенское стадо пас общественный пастух-профессионал: выпас скота в этих местах, где лес и пастбища перемежаются с пашней, был делом нелегким, требовавшим определенных навыков и сноровки; взрослому пастуху помогали поочередно дети и подростки.
Дом Жака д'Арка стоял в центре деревни, рядом с церковью, и его месторасположение вполне соответствовало той видной роли, которую играл отец Жанны в жизни общины Домреми. Он занимал одно время выборную должность декана (или сержанта) общины, в его обязанности входил, в частности, сбор налогов. В 1427 г. Жак д'Арк представлял интересы жителей Домреми в одной запутанной и длительной тяжбе (82, 97–99, 360–361). Эти сведения не только проливают определенный свет на личность отца героини, но и объясняют отчасти истоки того чувства собственного достоинства, которое было присуще самой Жанне: она с детства привыкла чувствовать себя дочерью человека, пользовавшегося общим уважением. Не следует забывать, что она росла в некоем микрокосме, каким являлась община Домреми, имевшая, как и всякий другой сельский коллектив, свою собственную общественную иерархию с четко выраженными ранговыми позициями всех ее членов. «Девушка из хорошей семьи» — значило в крестьянском мирке Домреми ничуть не меньше, чем в самом что ни на есть аристократическом обществе.
Жаннета росла, как все крестьянские дети. Со слов матери она выучила три молитвы; на этом ее образование и завершилось. Позже, находясь при дворе дофина, она, по-видимому, научилась писать свое имя; впрочем, у биографов нет единого мнения на сей счет.
Ее рано приучили к труду и женскому рукоделию. «Спрошенная, была ли она обучена какому-либо ремеслу, отвечала, что да, — прясть и ткать холсты». И не без гордости добавила, что не побоялась бы состязаться в этом с любой руанской мастерицей. «Далее она сказала, что, живя в отцовском доме, занималась делами по хозяйству, но не пасла ни овец, ни других животных» (Т, I, 46). Как видим, широко распространенное представление о «пастушке из Домреми» не находит подтверждения в словах Жанны.
Нельзя вынести из показаний Жанны и впечатления о том, что в детстве и отрочестве она отличалась необыкновенным благочестием. Она исправно исповедовалась и раз в год, на пасху, как это предписывалось мирянам, причащалась. «Спрошенная, причащалась ли она по другим праздникам, отвечала: переходите к другому» (Т, I, 47).
Большое внимание на обоих процессах Жанны было уделено «дереву фей». Обвинение утверждало, что именно там она общалась с нечистой силой. В первом варианте обвинительного заключения было сказано: «Названная Жанна имела обыкновение ходить к этому дереву и источнику [возле него] чаще всего по ночам, а иногда и днем — в особенности же в те часы, когда в церквах шла божественная служба, для того чтобы быть там одной. Она кружилась, пританцовывая, вокруг источника и дерева, затем вешала на ветви многочисленные венки, сплетенные ею из трав и цветов, произнося до и после [этого обряда] колдовские заклинания и призывы. К утру эти венки исчезали» (Т, I, 198).