21 февраля 1431 года, в восемь часов утра, в часовню Руанского замка, в присутствии монсиньора епископа Бовезского, Пьера Кошона, брата Лемэтра, наместника главного Инквизитора Франции, Генриха, герцога Бедфордского, архиепископа Винчестерского и кардинала Англии, а также множества французских и английских епископов, аббатов, священников, архидиаконов, каноников, мèонахов бенедиктинского, доминиканского, францисканского и других орденов, докторов и бакалавров богословия и законоведения, — введена была для первого допроса Жанна, с цепями на ногах, в мужском платье, казавшемся судьям ее невиданным «бесстыдством и мерзостью».[322]
— Жанна, думаете ли вы, что посланы Богом? — спрашивает ее епископ Бовезский.
— Лучше бы я хотела быть четвертованной, чем прийти к людям, не будучи посланной Богом, — отвечает Жанна так, как будто не судима, а судит. — Вы говорите, что вы — мои судьи. Но берегитесь… ибо я воистину послана Богом… Я знаю, что англичане будут изгнаны из Франции… я это знаю так же несомненно, как то, что вижу вас перед собой… Если бы этого Господь не говорил мне каждый день, — я умерла бы давно![323]
Дольше, упорнее и хитрее всего, со множеством судейских и богословских ловушек, допрашивали ее о посланном королю «знаке» и об открытой ему Жанной «тайне» в их первом Шинонском свидании. Сразу поняла Жанна, что судьям нужно об этом допытаться для того, чтобы обвинить не только ее, но и короля в крайнем отступлении от Церкви и в ереси злейшей — колдовстве. Тонко и твердо отличая «тайну» от «знака», говорила она только о нем, чтоб оправдать короля, а о тайне молчала, слова не проронила до конца.
— Не был ли тот знак венцом золотым, серебряным или из драгоценных камней? — спрашивали судьи, пытаясь подойти через «знак» и к «тайне».
— Этого я вам не скажу, — отвечала Жанна и, как будто смеясь над ними и дразня их, прибавила: — Знак вам нужен один, — чтоб освободил меня Господь из ваших рук: это и будет для вас вернейшим знаком![324]
— Не было ли Ангела над головой короля, когда ваши Голоса указали вам на него? — подходят судьи с другой стороны.
— Будет об этом! — отвечает Жанна так спокойно и властно, как будто не судьи, а она сама ведет допрос.[325]
— Вы должны говорить все, что знаете, — настаивают судьи.
— Нет, всего я вам не скажу, лучше отрубите мне голову! — говорит она так, что все чувствуют: как говорит, так и будет; умрет, а всего не скажет.[326]
Множество законоведов и богословов ученейших, — всего Парижского университета и всей Римско-католической церкви цвет, — собралось на эту безграмотную сельскую девочку, почти ребенка, и ничего не может с нею сделать. Ловят ее, в каждом вопросе ставят ей западню; но она неуловима для них, как птица — для гончих.[327]
— Говорит ли св. Маргарита по-английски?
— Как могла бы она говорить по-английски, не будучи на стороне англичан?
— Значит, святые англичан ненавидят?
— Любят они тех, кого любит Бог, и ненавидят, кого Бог ненавидит.
— Значит, Бог англичан ненавидит?
— Этого я не знаю; знаю только, что англичане изгнаны будут из Франции!
— Не являлись ли вам св. Катерина и св. Маргарита, у Фейного дерева?[328]
В этом вопросе, как будто невинном, — тоже западня: мнимые святые, — может быть, действительные Феи, духи нечистые.
— Как от них пахло, хорошо или дурно?
Это значит: «Не пахло ли адскою серой?»
— Очень хорошо пахло, очень хорошо! — отвечает Жанна детски просто и доверчиво. — Я их обнимала и целовала…
И вдруг опять, как будто смеется над судьями, дразнит их:
— А больше я вам ничего не скажу!
— Был ли Архангел Михаил одет или гол?
— Думаете ли вы, что Богу нечем его одеть?
— Как же вы узнавали, кто вам является, мужчина или женщина?
На этот вопрос, гнусный и глупый, — жалкий лай гончих на улетающую птицу, — Жанна могла бы совсем не ответить, но отвечает опять детски просто и невинно:
— Я узнавала это по голосам, лицам и одеждам.
— Длинные ли у них волосы или короткие?.. Нет ли чего-нибудь между волосами и венцами?
Это значит: «нет ли у них бесовских рогов?» Искренне, может быть, думают святые отцы-инквизиторы, что это могло быть; не знают наверное, было или не было; ставя ей западню, сами в нее попадаются, а она только смеется над ними.[329]
Вот когда эти мудрые старцы могли бы понять, что значит: «из уст младенцев устроил хвалу»; «утаил сие от мудрых и открыл младенцам».
Этот почти непрерывный шестимесячный допрос, поединок Юной, Безумной, Святой, с грешными, умными, старыми, — как бы непрерывное, воочию перед нами совершающееся чудо Божие.
Так же неуязвима и радостна Жанна под огнем перекрестных вопросов, как под огнем пушек на поле сражения, и радость эта искрится в ее ответах, как светлое вино родных шампанских и лоренских лоз.
Эта «простенькая», «глупенькая» девочка приводит этих всегда молчаливых, спокойных и сдержанных людей в такую ярость, что вдруг вскакивают они и говорят все вместе, перебивая друг друга, не слыша и не понимая сами, что говорят.
— Тише, отцы мои любезные, тише! Не говорите же все вместе, — останавливает их Жанна, с такой веселой улыбкой, что все они, вдруг опомнившись и застыдившись, умолкают.[330]
— Слыша Голоса, видите ли вы свет? — спрашивает кто-то.
— Свет исходит не только от вас, мой прекрасный сеньор! — отвечает Жанна так быстро и живо, что многие невольно усмехаются.[331]
— Я уже на это раз отвечала… Поищите в ваших бумагах, — говорит она одному из письмоводителей.
Тот ищет и находит.[332]
— Ну вот видите. Будьте же впредь внимательней, а не то я вам уши надеру, — шутит она так весело, как будто это не суд, а игра.
— Жанна, хорошо ли, что вы дрались под Парижем, в день Рождества Богородицы?
— Будет об этом! — отвечает она, потому что знает, что они все равно не поймут, что это было хорошо.[333]
— Видели вы, Жанна, как льется английская кровь?
— Видела ли? Как вы осторожно говорите! Да, конечно, видела. Но зачем же англичане не уходили из Франции?
— Вот так девка, жаль, что не наша! — восхитился кто-то из английских рыцарей.
— Молчите! — кричит на него епископ Бовезский и продолжает, обращаясь к Жанне:
— Вы и сами убивали?
— Нет, никогда! Я носила только знамя.[334]
— Почему в Реймсе, на королевском венчании, не было ни одного знамени, кроме вашего?
— Кому труд, тому и честь, — отвечает она, и все на минуту умолкают, точно ослепленные молнией: так прекрасен ответ.[335]
323
Procès. I. 74–75. «J'aimerais mieux être tirée à quatre chevaux que d'être venue en France sans congé de Messire». — Procès. I. 62, 154. — «Vous dites que vous êtes mon juge; faites attention, car je suis, en verité, envoyée de par Dieu». — Procès. I. 84. — «Les Anglais perdront tout en France… je le sais aussi bien que je vous sais maintenant devant moi».
324
Procès. I. 120–122. — «Quel est le signe qui vint à votre roi?.. Est-ce or, argent ou pierre precieuse, ou couronne?». — «Je ne vous en dirai autre chose… Le signe qu'il vous faut, à vous, c'est que Dieu me délivre de vos mains, et est le plus certain qu'il vous sache envoyer».
326
Procès. I. 93. — «Il faut dire ce que vous savez». — «Plutôt de dire tout ce que je sais, j'aimerais que vous me faissez couper le cou!».
327
Procès. I. 178. — «De l'amour ou haine que Dieu a pour les Anglais… je ne sais rien. Mais je sais bien qu'ils seront boutés hors de France». — Amiet. 96.
329
Amiet. 94–95. — «…Fleuraient-elles bon?». — «…Elles fleuraient bon… Je les ai accolees… Mais vous n'en aurez autre chose…». — Procès. 97. — «Saint-Michel était-il nu?». — «Pensez-vous que Dieu n'ait pas de quoi le vétir?». — Procès. 98. — «Comment savez-vous si ce qui vous apparait est homme ou femme?». — «Je les reconnais a leurs voix… Je vois leurs faces, et toujours dans le même habit…». — Procès. 95. — «Leurs cheveux sont-ils longs?.. Y a-t-il quelque chose entre leurs couronnes et leurs chevelures?».
330
Gasquet. 160. — «Ne parlez pas tous à la fois, beaux pères!». — Amiet. 79. — «…Faites l'un après l'autre…».
332
Petit de Julleville. 124. — «Ne vous trompez plus comme cela, ou bien je vous tirerai les oreilles!».
334
Gasquet. 152. — «Vous avez done vu le sang anglais se repandre?». — «En nom de Dieu! si je l'ai vu? Comme vous parlez doucement! Que ne partaient-ils de France et n'allaient-ils dans leur pays?». — «La brave fille! Que n'est-elle Anglaise!» — «Silence! Mais vous. avez-vous frappé?». — «Jamais! Je portais ma bannière…».
335
Petit de Julleville. 133. — «Pourquoi votre étendart fut-il porté au Sacre, plutôt que ceux des autres capitaines?». — «Il avait été à la pleine… il fut à l'honneur!».