Время идет. Бóльшая часть длиннейшего приговора уже прочитана. Палач ждет, готовясь отвезти Жанну обратно в тюрьму.
— С Церковью, с Церковью, я хочу быть с Церковью! — вдруг воскликнула она, складывая руки с мольбой.[360]
Чтение приговора прервано. Слышится ропот в толпе английских ратных людей и придворных, незнакомых с обычаями Святейшей Инквизиции. Несколько камней брошено в судей. Среди сидящих на помосте английских сановников слышатся жалобы и брань за то, что судьи допускают Жанну к отречению и покаянию.[361]
Мэтр Гильом читает ей заранее изготовленную грамотку с пятью-шестью строками отречения, где говорится, что, подчиняясь приговору суда и всем постановлениям Церкви, Жанна признает себя виновной во лжи и соблазне народа.
— Что вы такое читаете? Я ничего не понимаю, — говорит Жанна, — дайте подумать… Я должна спросить Голоса…
— Жанна, поймите же, если вы этого сейчас не подпишете, вас сожгут, — шепчет ей на одно ухо главный тюремный пристав Массие. — Мой совет: послушайтесь Церкви Вселенской, подпишите, и дело с концом!
— Ох, как вам хочется меня соблазнить! — шепчет Жанна.
— Да, Церковь, Церковь Вселенская пусть решит, что мне делать! — произносит она громким голосом. — Как Церковь решит, так я и сделаю…
— Нет, Жанна, вы сами должны решить и подписать отречение тотчас же, если не хотите быть сожженной! — шепчет ей на другое ухо мэтр Гильом.
— Жанна, Жанночка милая! — кричат ей из толпы добрые люди, не только французы, но и англичане. — Мы тебя любим! Сделай, что тебе говорят, не убивай себя!
— Ну хорошо, давайте я подпишу…
— Я сначала прочту еще раз, а вы за мной повторяйте, — говорит Массие и читает, а Жанна повторяет за ним слова Отречения.[362]
Вдруг лицо ее искажается тихим, странным, как будто безумным смехом. Те, кто это видит, не могут понять, над кем она смеется — над собой или над судьями.[363]
— Что ж это за отречение? Наглая девка только смеется над ними! — негодуют англичане.
Брань становится все громче; камни все чаще летят, и мечи обнажаются. Судьи бледнеют.
— Вы не должны принимать такого отречения; это издевательство! — кричит епископу Бовезскому капеллан кардинала Винчестера.
— Лжете вы! — возражает епископ. — Я — судья духовный и должен думать больше о спасении души ее, чем о смерти…
— Воры, изменники! Плохо служите вы королю: девка сожжена не будет! — кричит граф Варвик.
— Будьте покойны, мессир, мы ее поймали, — говорит епископ. — Будет наша вся, до последней косточки![364]
Быстрым и ловким движением мэтр Массие подсовывает Жанне вынутую из рукава грамотку, вкладывает ей в пальцы перо, и, не умея писать, ставит она вместо подписи крестик.[365]
— Жанна, вы хорошо сделали: вы спасли душу свою! — шепчет ей мэтр Николá Луазолёр.[366]
Монсиньор Бовезский под яростную брань Годонов читает второй, более «милостивый» из двух заранее изготовленных приговоров:
— Так как, с помощью Божьей, отрекшись от всех своих заблуждений и покаявшись, возвратилась она в лоно святой нашей Матери Церкви, то, дабы исходил наш суд от лица Господня, мы властью церковною разрешаем ее от уз отлучения, коими была она связана, и осуждаем на вечную тюрьму с хлебом печали и водой покаяния…[367]
— Ну, теперь я в ваших руках, отцы святые, — говорит Жанна, обращаясь к судьям. — Ведите же меня в вашу тюрьму, чтоб мне больше не быть в руках англичан!
Это было ей обещано, но сами обещавшие знали, что это невозможно, потому что англичане, каков бы ни был приговор суда, потребуют выдачи Жанны.
— Ведите ее туда, откуда привели! — отдает приказ епископ Бовезский, и Жанну отводят обратно в ту же тюрьму.[368]
Главным внешним знаком Отречения Жанны, Renunciatio, было переодевание ее из «чудовищного противоестественного и богопротивного» мужского платья в женское. Нет никакого сомнения, что в тех, не дошедших до нас, подлинных, прочитанных ей мэтром Массие, на Сэнт-Уэнском кладбище, и кое-как подписанных ею пяти-шести строках Отречения она согласилась на это и, тотчас по возвращении в тюрьму, переоделась. Но, вероятно, под любопытными и насмешливыми взглядами тюремщиков не раздевалась донага, а только накинула поверх мужского платья женское.[369] Что же произошло затем, трудно понять, по слишком противоречивым, а может быть, и подложным показаниям свидетелей. Ночью будто бы тюремщики, унесши потихоньку женское платье Жанны, положили вместо него мешок с мужским, а утром, когда, вставая, она потребовала женского, то не дали его, так что, после долгого спора, она вынуждена была надеть мужское.[370] Так — по одному свидетельству, а по другому — когда ее спросили: «Зачем вы снова надели мужское платье? Кто вас принудил к тому?» — Жанна будто бы ответила:
— Никто. Сама надела. Я люблю мужское платье больше, чем женское…
— Но ведь вы обещали и поклялись его не надевать?
— Нет, никогда не клялась… Мне среди мужчин пристойнее быть в мужском платье…
И, помолчав, прибавила:
— Я еще и потому надела его, что вы не сделали того, что обещали: не причастили и не освободили меня из рук англичан…[371]
Судя по этому второму показанию, Жанна согласилась надеть женское платье, потому что не сразу поняла, чтó сделала или что с нею сделали на Сэнт-Уэнском кладбище: отреклась бесполезно; душу погубила и жизни не спасла. А когда поняла, то снова надела мужское платье. Если главным внешним знаком Отречения было переодевание из мужчины в женщину, то переодевание обратное, из женщины в мужчину, было знаком того, что она отреклась от своего Отречения.
Мнимое «увещание милосердное» на эшафоте — действительная и жесточайшая пытка — не тела, а души. И Жанна делает то самое, о чем предупреждала судей-палачей своих в застенке: «Если б я сказала что-нибудь под пыткой, то отреклась бы потом от слов моих и объявила бы, что они у меня вынуждены пыткой».
— Что же говорят вам Голоса? — спрашивают ее судьи утром 27 мая, после допроса о перемене платья.
— Очень дурно, говорят, я сделала, согласившись на отречение, чтобы спасти мою жизнь, — отвечает Жанна, «вся в слезах и с искаженным лицом». — Я отреклась, потому что боялась огня…
— Но когда вы отреклись на эшафоте перед судьями и всем народом, то признались, что ложно хвастали, будто бы ваши Голоса от Бога, — обличает ее епископ Бовезский.
— Нет, в этом я не признавалась и не признаюсь никогда… Сказанного в грамоте той об Отречении я не поняла… и не думала вовсе отрекаться от того, о чем вы сейчас говорите… Против Бога и веры я никогда ничего не делала… и душу погубила бы, если бы сказала, что не Богом послана… Мне Голоса говорят о великой низости моего отречения… Лучше бы мне умереть, чем мучиться так!
«Вот ответ убийственный, responsio mortifera», — отмечает на полях слова ее записывающий клерк.[372]
360
Procès. I. 473, note; III. 65; II. 323. — «Jeanne cria, es mains jointes, quelle voulait bien obéir a l'Eglise».
362
Procès. III. 99, 147; II. 323, 331. — «Comprenez bienque si vous allez à l'encontre… de ces articles, vous serez brulée». — «Je veux que l'Eglise délibère sur les articles. Je m'en rapporte à l'Eglise Universelle, si je dois abjurer ou non…». — «Faites le maintenant, sinon vous serez brulée aujourd'hui même». — Gasquet. 189. — «Jeanne petit Jeanne, fais ce qu'on, te conseille… ne te laisse pas mourir… Jeanne, on t'aime!». — Procès. III. 157. — «J'aime mieux signer que d'être brulée…».
364
Procès. II. 338; III. 147. — «C'est une pure Irufferie! Jeanne n'a fait que se moquer…». — Procès. III. 156. — «Vous faites mal d'accepter une abjuration pareille, c'est une dérision». — Amiet. 209. — «Traîtres! Voleurs!». — Procès. II. 376 — «Le roi va mal, la fille ne sera brulée!». — «Messire, n'ayez cure, nous la rattraperons bien!». — Amiet. 217. — «Nous l'aurons jusqu'à l'os!».
367
Procès. I. 450, 452. — «…Puisque, Dieu aidant, elle revient au giron de la Sainte Eglise, que d'un coeur contrit elle abjure ses erreurs… et afin que notre jugement soit comme un rayon de la face de Dieu… nous la délious par les sanctions ecclesiastiques des liens de l'excommunication dans lesquels elle était enchâtée… Nous la condamnons finalement et déinitivement à la prison perpétuelle avec le pain de douleur et l'eau de l'angoisse…». — Amiet. 332. — «Ad perpetuam carcerem muri… in pane doloris et aqua tribulationis».
368
Procès. II. 14. — «Or ça, entre vous, gens d'Eglise, menez-moi en vos prisons, et que je ne sois plus entre les mains des Anglaise». — Procès. II. 1. — «Menez-la où vous l'avez prise». — Hanotaux. 313. — «Je suis absolument sûr que la celude lue à la Pucelle n'était pas celle dont il est fait mention au Procès, car celle-ci est differente de celle que j'ai lue a Jeanne et qu'elle a signée! Я совершенно уверен, что прочитанное мной и подписанное Жанной отречение было вовсе не то, что объявлено было потом, на суде: это весьма отлично от того», — засвидетельствует впоследствии Жан Массие, или, другими словами, совершен был подлог. Что именно произошло, трудно понять, но нет никакого сомнения, что Жанна отреклась действительно, потому что и сама она, через несколько дней, в этом признается.
371
Procès. II. 5; I. 455–457. — «Onques n'entendis que j'eusse fait serment de ne le point prendre… Il m'est plus licite… d'avoir habit d'homme, étant entre les hommes… Je l'ai repris pour ce qu'on ne m'a point tenu ce qu'on m'avait promis, c'est asavoir que j'irais a la messe et recevrai mon Sauveur et qu'on me mettrait hors les fers».
372
Amiet. 215. — Procès. I. 455–457. — «J'avais fait grande mauveseté… De peur du feu, j'ai dit ce que j'ai dit… Se qui était en la cedule de l'abjuration je ne l'entendais point… Je ne fis onques chose contre Dieu et la foi… Si je disais que Dieu ne m'a envoyée je me damnerais… Elles (les Voix) m'ont dit la grande pitié de la trahison que j'ai consentis… pour sauver ma vie… J'aime mieux mourir!».