Порастут наши жизни травою,
И угаснет в дали горна зов.
Поломаются копья и стрелы,
И наступит конец всех веков.
Схлынет море, и горы увянут,
И останется пустошь степи.
Средь руин будет жить только лихо,
И никто уж не сможет спасти.
В этот день небеса вдруг заплачут,
Озарит земли сказочный крик.
И придёт от богов к нам посланник:
Воссияет огнём его лик!
Он не воин былой и не мерин,
Не медведь, и не алкий басмач.
У него за спиной парят крылья,
Птичий образ – всем бедам палач!
Крик Жар-птицы прогонит всю стужу,
И зимы мороз вечной уйдёт,
Средь полей вновь распустятся розы,
И в долине ручей запоёт.
Люд простой вдруг из пепла восстанет,
Словно древний былой богатырь.
Час тревог незаметно растает,
И закатится пир на весь мир.
Ведь за это мы с вами воюем:
Чтоб другой мог в спокойствии жить.
Мы Жар-птицей летим над полями,
От врагов свой народ сторожить.
И однажды ты сядешь в застолье,
И минутой помянешь своих…
Подними и за нас свою чарку,
За ребят и девчат боевых!
Окружающие притихли, заворожено прислушиваясь к боевой песне. Замолк, казалось, весь лагерь. Четвёрка потрёпанных наёмников звонко голосила, разрывая голосами ночную тьму. Голосами людей, принявших свою долю и готовых встретить смерть. Завтра, выйдя на поле боя, они собирались умереть. И забрать врага с собой.
Многих это воодушевило. Слабые же совсем пали духом. Мало кто из крестьян и ополченцев слышал о доблестной бригаде «Жар-птица», колесившей по Родии и окрестным землям.
Но те, кто знал, поднялись со своих мест. Здоровые, раненые – простаки и городские, – все они присоседились к песнопениям, даже не зная слов. Из своей палатки вылез толстяк Евпат. Он подошёл к костру наёмников, захватив с собой пузатый бочонок с привезённым из Вольных городов элем.
Когда песня окончилась и над лагерем повисла звенящая тишина, Евпат плюхнулся рядом с Солодом и с грустью улыбнулся.
– Я берёг енто знатное пойло на случай победы, – тихо сказал он, выбивая кинжалом пробку из бочонка. – Но коли такая оказия… подавайте сюда свои кружки судари и сударыни! Отметим последний день этого мира!
Под радостные крики окружающих забористый напиток быстро улетучился. Евпат смеялся и травил байки собравшимся вокруг него молодым ополченцам. Заид хохотал, слушая одним ухом его небылицы. И даже побледневший Мьоль на миг позабыл о своих ранах и, сидя в обнимку с просиявшей Кейт, улыбался, рассматривая праздновавших людей. Казалось, все они собрались не для битвы, а отмечают приход весны или чью-то свадьбу. Собрание старых добрых друзей. Один лишь Солод помнил о том, что ждёт их совсем скоро. Незаметно ускользнув, он покинул празднество и зашёл в обустроенную для бригады палатку.
Торжество долго не продлилось. Когда до рассвета оставалось ещё несколько часов, с вершины донёсся голос дозорного:
– Они идут!
Небо озарили новые вспышки и скорый раскаты грома. Бой начался.
17
Евпат носился вдоль передовой, расставляя солдат в боевую шеренгу, так, чтобы перекрыть тропу от скалы до скалы. По краям, укрывшись за щитами товарищей, собрались выжившие богатыри. Почти все полегли от вражеских стрел во время первой битвы, и теперь от удалых ветеранов осталась лишь жалкая горстка. Заид занял место рядом с ними. Он примерил на себя короткую кольчугу, нацепил браслеты со скрытыми клинками и натёр лезвие своей полуторки горючей смазкой, которую он выиграл у Солода после того дела с золотым пером. Мьоль тоже пристроился в первых рядах. Варяг чувствовал, что осталось ему недолго, и свою смерть он желал найти на поле боя.
Кейт пришлось выбирать: ей отчаянно хотелось находиться рядом с ним, но никто лучше неё не справился бы с руководством лучниками, которые давно ожидали своего часа среди горных утёсов. Они навострили стрелы, заняв позиции возле томящихся жаровен, и застыли, ожидая приказа к атаке. Враг вот-вот появится в долине, и им предстояло встретить его горящим дождём. Не хватало только одного человека.
– Где ентот грёбаный Солод! – завопил Евпат.
– Здесь я.