При чем здесь кривда и правда? Я решил, что в них скрыт иной смысл, о котором пока нельзя говорить. Так думали, очевидно, и поющие: они с особым чувством пели заключительный куплет.
2
В ремесленной школе с утра учили арифметике, русскому языку, закону божию, черчению и рисованию. В старших классах еще были технология и счетоводство. По вечерам занимались в мастерских. Меня зачислили в столярную. Она помещалась в конце двора. Длинное, узкое одноэтажное деревянное здание, перехваченное в середине стеной с широкой дверью.
В первой половине, ближе к дверям, работали младшие. Здесь в один ряд и по углам стояли верстаки. Тут же два токарных станка и плита, на которой варили клей и грели доски.
У каждого ученика имелся верстак и набор необходимых инструментов. Топор был на всех один. Им тесали для токарного станка болванки. Младшим топора не давали.
Каждый торопился закончить свое дело, соединить части как можно лучше. Даже над маленькой щелкой смеялись:
— Комар носу не подточит — мужик в лаптях проскочит.
Плоскости строгали ровно, гладко, без сучка и задиринки. Тщательно зачищали. Среди стука молотков, фырчания фуганков и рубанков, визжания и фырканья пил иногда раздавались голоса искавших инструменты или материалы:
— Кто взял двухконечную отвертку?
— У кого клей?
— Подать сюда ореховую протраву!
Были дни, когда не было занятий в классах. Тогда работали без перемен — с утра до вечера. Закусывали на ходу, кто как мог. Ели хлеб, запивая сырой водой из жестяной кружки. «Позавтракав», старшие ребята и подмастерья свертывали козьи ножки и говорили:
— Закурим от горькой жизни...
Новичкам приходилось трудно. Они должны были проходить известный искус. Их «брали в работу» старшие.
— Куплинов, — обратился ко мне в первый день Горбунов, четверокурсник с огромным выпуклым лбом, — сходи в слесарку и спроси у Конова волосяную выволочку.
— Я уж выволочен, — отвечаю ему.
— Ну принеси от Петрова боковую оправку.
— Оправили меня давно, опоздал.
— Ишь ты, черт чумазый! Тогда пойдем точить инструмент.
От этого никто не отказывался. Новички не умели точить. Их брали вертеть точило, а за это им подтачивали инструмент. Постепенно они и сами выучивались. Наладить инструмент тоже удавалось не сразу, и новички присматривались к старшим. Некоторые из старших, как, например, Горбунов, выколачивали железку из фуганка или рубанка не молотком и не киянкой, а ловким ударом о лоб. Это очень нравилось новичкам, и они пытались делать так же, что наиболее крепколобым и удавалось. Удалось в конце концов и мне после того, как я набил на лбу несколько шишек.
Окончив работу, мы спешили во двор играть. А игра заключалась в драке на кулачки слесарей со столярами.
Дрались любовно, но жестоко. Обычно к кому присоединялись кузнецы, та партия и побеждала. Помню, раз в такой драке я поставил синяк под глазом Сене Набережневу. Прошел месяц, два, а он все не показывался в ремесленной. Справляюсь у ребят:
— А что Сенька не ходит?
— Хватился! Он умер давно от скарлатины.
«Неужели так с синяком и умер?» — думал я и долго жил под страхом, что за это дело бог меня непременно накажет.
...В глубокой тоске по родному селу, вдали от матери, братьев и сестры я чувствовал себя заброшенным и одиноким. Эти приступы тоски до того были тягостны, что я часто не находил себе места.
Облегчение искал я в песне про горькую жизнь ребенка на чужбине. Идя по улице, я распевал:
Однажды на улице меня нагнала незнакомая женщина.
— О чем ты поешь так горько, мальчик? — спросила она...
— Так себе, — буркнул я и замолчал.
— А у кого ты живешь?
— У людей.
— Чудашка, знамо у людей. А отец, мать есть?
— Отца нет, а мать далеко.
— Приходи ко мне. У меня тоже был вот такой сынок и в начале зимы умер от скарлатины. — Она заплакала.
— Его Сеней звали?