В село кто-то привез картинки: русские бьют японцев, и они ходили по рукам.
И вдруг пошел слух: японцы потопили все наши корабли. Женщины собирались по избам и плакали, а мужики ходили хмурые, злые. Появились новые песни: «Плачет вся Русь, как один человек, злой рок и судьбу проклиная...» и «Носятся чайки над морем — крики их полны тоской...»
Я слушал эти песни, и передо мной вставала картина: пустынный берег и бурное море... Там вдали идет бой. Гибнут наши корабли один за другим с героями матросами... И вот уже нет ни одного корабля, ни одна труба не дымит над морем. Только белые чайки носятся над волнами и горько плачут о погибших русских героях: «...крики их полны тоской...»
Но и в горе и в несчастье народ не терял своего достоинства, с гордостью и любовью слагал он про своих героев песни:
Мать съездила в Кувак и привезла новости. Вечером она рассказала нам небывалые вещи.
Непутевого сына Семена Ивановича — пьяницу Степку мужики на ярмарке убили, а тело бросили в болото. А Гришка Лобанов — подпевала Семена Ивановича, бегал пьяный по улицам и кричал на все село, что все мужики проданы черту, что бога нет, а царя надо повесить. А потом пришел домой и удавился в сенях.
— Ага, совесть, видно, не свой брат, — говорила бабушка. — Как он на Мишу-то наговаривал, вот и умер иудиной смертью: не помянешь такого добрым словом, господи прости...
— А еще, — тихо прибавила мать и почему-то оглянулась, — говорят, мужики собираются помещиков жечь...
— Господи твоя воля, — вздохнула бабушка. — Хоть бы Миша скорей приехал.
— На сахарном заводе рабочие взбунтовались, — шепотом передавала Фрося.
— И что делается с народом, — говорил лавочник, отпуская товар, — жили тихо-смирно, и вот на тебе... Это беспременно японец мутит...
Заволновались и в нашем селе мужики. Запрягли лошадей и тронулись всем селом в Варваринку.
— Это они куда? — спрашивали мы мать.
— К барину — хлеб делить, скотину.
— Нам тоже дадут?
— Староста говорил, дадут...
— А чего, мама, дадут-то?
— Да у барина всего много — хлеба, калачей, коров, лошадей, чего уж привезут.
И мы с Игошей спорили, что нам лучше взять: жеребенка или телушку. Помирились на том, что и то и другое хорошо.
Но мужики вечером вернулись ни с чем: на них напали казаки.
— Такое побоище было, что и сказать страшно, — передавал Василий Богатый. — Иных утямышенских поубивали, а иных в город увезли. Они раньше нас приехали.
Через несколько дней в наше село приехали стражники. Они ко всему прислушивались, за всем следили.
В эту зиму по утрам на востоке особенно ярко алели зори, и мы думали, это оттого, что там, далеко, близкие наши проливают кровь свою. А потом зарево почему-то загорелось совсем рядом: мужики начали жечь помещичьи усадьбы. Небо и снег от этих пожаров тоже были алы как кровь. В деревни спешно приезжали пьяные казаки и стражники и на наших глазах били мужиков.
Битые были не чужие: не японцы, не турки, а все свои, знакомые да родные, русские мужики — в худых кафтанах и лаптях. И кровь их на снегу алела так же, как зарево от пожаров на небе.
У Руновых страшное горе: стражники увезли нашего матроса. Целую неделю не было о нем ни слуху ни духу. А вчера Василий Богатый привез его на дровнях мертвого, окровавленного. Он нашел его в поле за мостом, в овраге, где лежали и другие убитые стражниками мужики. У Руновых плачут, и на селе все плачут.
Мы, ребята, ничего не понимали: кто убил и почему убили матроса, и нам никто не объяснял. Все молчали, затаив в душе ненависть к насильникам.
...По деревням в конце зимы для поднятия настроения попы стали носить «чудотворную» икону.
Ребята ходили встречать и провожать ее. Больше всего нам нравилось нырять под «чудотворную». Мы по нескольку раз забегали вперед, по-бычьи наклоняя голову; монашки благоговейно проносили икону над нашими вихрастыми головами, и нам было весело. На нас шикали, дергали за уши и прикладываться к «святыне» не разрешали. Торжественно прикладывались только богатые мужики, которые щедро жертвовали.
— Чудо, чудо! — вдруг загудела толпа.
Несколько баб и мужиков вели к иконе женщину, которая билась в припадке и вопила истошным голосом.
— Это что она?
— Исцеляться ведут. Нечистый в ней, — заметил кто-то, — вот он, вражина, и не терпит святыни.