Странно было остаться в одиночестве в этом, казалось, еще несколько часов назад родном доме. Все перевернуто вверх дном, но ничего не надо убирать. Отныне и здесь и вокруг и во все мире не будет больше порядка. Даже не хотелось воспользоваться отсутствием отца с матерью и рассмотреть, что же находится в запретных комодах и сундуках – тех, куда под страхом наказания нельзя было заглядывать. Теперь содержимое этих запретных сундуков и комодов лежало посередине комнаты ненужной грудой хлама… Чего тут только нет… Вот даже пачки с презервативами, о существовании которых мне, как думали родители, нельзя было и догадываться. Настоящий полевой бинокль выпал из черного кожаного футляра. В другое время он стал бы хорошей добычей. Но все это теперь проходит мимо… мимо… меня… До сих пор не понимаю, почему мне так и не пришло в голову натянуть на себя, наверное, уже высохшую собственную одежонку и снять мамин халат. Но мне было не до этого, хотя, как выяснится потом, и напрасно… совершенно напрасно… непоправимо напрасно…
Снова громыхнула дверь. В дом вбежал запыхавшийся и весь красный знакомый. По его лицу было видно: хотел сказать что-то срочное и важное, но сообразил, что я все равно не пойму. Перешел было на жесты, но не успел – обогнал сопровождающих ненадолго. Те уже ввалились в комнату. Мой новый знакомый сразу же преобразился: не осталось и следа от доброго разбитного малого. Лающим голосом он что-то прокричал, а боязливый человечек, что знал наш язык, перевел: «Надо собрать минимум необходимого из вещей… И на родителей… Их доставят прямо к эшелон – никуда не денутся!»
Минимум… минимум… необходимых вещей… что это такое?.. искренне стараюсь понять, но не могу… Обрадовало только, что увижу родителей. Мне уже казалось, что этого никогда не будет. Но при чем тут какой-то эшелон? Хотя неважно… это совсем неважно… Все это мелочи. Чепуха.
Военные ушли. У дверей остался лишь один парень с ружьем. Робко пытаюсь ему улыбнуться, но он от этого становится все угрюмее и угрюмее. Нет, лучше и не пытаться смягчить его злость. Надо дождаться моего: странно, почему я испытываю к нему такую необоримую тягу. Почти как к отцу и матери. Или к старшему брату. Но у меня никогда не было не только старшего брата, но и брата вообще. Тогда как к большому и сильному, доброму другу. Когда он рядом, никто не смеет обидеть меня. Никто…
И все же… все же… пусть бы появились здесь сейчас родители… Пусть все будет, как прежде – недавно и в тоже время совсем-совсем давно.
Вдруг вздрагиваю будто от выстрела – то сторожевой что-то прокричал. Развожу руками: ничего не понимаю. Тогда он, не выпуская ружья, подошел к буфету, открыл дверцу, достал оттуда ложку, вилку, а затем миску, показывая тем самым, что все это надо собирать в дорогу. При этом то ли мне показалось, то ли на самом деле он мастерки разыграл пантомиму: бросил все это в невидимый и существующий только в воображении солдатика мешок. Это означает, что мне надо собрать какой-то скарб. Ложка, ложка, ложка; вилка, вилка, вилка; нож, нож, нож (охранник отрицательно мотает головой, подбегает ко мне, выхватывает нож: никаких ножей!..)… ну, хорошо, никаких ножей… тогда чашка, чашка и чашка. Стало даже весело от такой игры. Что надо еще? Солдатик жестами показывает: одежку. Да. Да. Одежку.
Но не успеваю подумать, какую одежду собрать в чемодан, около дома со скрипом останавливается машина, конвоир получает приказ, торопит-торопит меня. Хватаю что попадает под руку, запихиваю в чемодан, с трудом поднимаю его. В другую руку солдатик сует мне кухонный скарб. Затем он делает строгий вид, и мы выходим во двор. С визгом и восторгом ко мне кидается наш песик: ему почему-то очень весело. Но когда конвоир берет меня за руку, а затем подталкивает в спину к машине, собачонка начинает рычать и даже хочет укусить солдата за ногу. Солдат с такой силой пнул псину, что та взлетела в воздух, перевернулась, а затем пластом шлепнулась на землю. Она не двигалась и лишь тихонько поскуливала. Но у меня и в мыслях не было подойти к ней: никто не разрешит.
Надо садиться в машину. С трудом закидываю в кузов чемодан, затем узел с посудой (в нем что-то звякнуло: наверное, разбилось, точно разбилось, но разве это имеет какое-либо значение). Вскарабкиваюсь в грузовик: мешает одежда, как будто не моя, непривычная. Но все не важно, абсолютно не важно! Плюхаюсь в изнеможении на скамью и вздрагиваю от страшного, дикого, похожего на разрыв шаровой молнии смеха. Хохочут все – обычно степенные старики и старухи, почтенные фрау и их не менее почтенные мужья. Некоторые согнулись, перехватив руками свои животы. Гогочет даже всегда строгий господин Мейстер, что умеет говорить на этом, как мне казалось, только певучем, но, оказывается, и лающем языке. Заливисто смеются дети, особенно те кто постарше: они явно намекают своими жестами на что-то неприличное. И все, абсолютно все, смеются надо мной.