В 1858 году Анри Дюнан решил заложить ферму и построить мельницу около Моне Джемиля. Он задумал открыть необычное по тем временам предприятие с участием в прибылях рабочих. Для колонистов ого затея казалась полным абсурдом. Начав хлопотать о приобретении земли, он наталкивается на непреодолимые препятствия. У колониальной администрации есть свое твердое мнение о намерениях господина Дюпана, и ему вежливо отказывают в просьбе. Чувствуя свое бессилие добиться чего-либо в Африке, Дюнан спешит заручиться поддержкой высших властей. Мы видим его в приемных министерств в Париже. Но и там его ждет категорический отказ. Над министрами стоит только сам император…
Наполеон III находится в Италии во главе французских войск. Идет война с Австрией, армиями которой командует молодой император Франц-Иосиф. Дюнан спешит в Ломбардию: он оказывается в Северной Италии в известном смысле в историческую минуту, видимо наивно полагая, что его просьба будет услышана в шуме битвы. Воюющие армии изнурены под Монтебелле, Палестро и Магентой, но все понимают, что готовится решительное сражение.
В знойный день 24 июня 1859 года на Ломбардской низменности разыгралась самая кровавая — после Ватерлоо — битва в Европе. В нанятой недалеко от Май-туи повозке, с трясущимся от страха возницей на козлах, Дюнам на следующий день после битвы добирается до Сольферимо. Картина, которую он там увидел, преследует его потом всю жизнь. Он рассказывает об этом в своей книге «Воспоминания о Сольферино»[16].
С поля боя Дюнан пишет письмо в Женеву княгине Аженор де Гаспарэн, пишет наспех, обрывочными фразами: «Вот уже три дня каждые четверть часа я вижу, как человеческая душа покидает земную юдоль в неописуемых страданиях… Извините меня, что пишу Вам письмо с поля боя, не выбирая слов… Прошу меня извинить: когда пишу, я плачу горькими слезами…»
Дюнан доехал до деревни Кастильоне. Около девяти тысяч раненых лежали на улице, в домах и во дворах, в церкви и на подворье. Сойдя с повозки, Дюнан пешком прошел через всю деревню, поднялся на холм, где стояла церковь Чиеза Маджиоре. Сточная канава вдоль дороги, где собиралась дождевая вода, была теперь наполнена кровью: она стекала сюда несколько дней…
Он вошел в церковь. Повсюду лежали раненые. Одни тихо стонали, другие кричали от боли. Над ними роились мухи, воздух был пропитан зловонным смрадом гангрены. У швейцарца не было никаких медицинских познаний. Однако он взялся обрабатывать раны несчастным. Раненых мучила жажда. Он бегал к колодцу за водой, выслушивал последние слова умиравших и как мог утешал их. С большим трудом ему удалось уговорить местных женщин помочь ему; те боялись, что, вернувшись, австрийские солдаты расправятся с ними за помощь неприятелю. Дюнан же не смотрел на национальность раненых; он только повторял: «Все они наши братья».
Кроме сострадания к несчастным молодого швейцарца охватывало и чувство негодования. На поле боя полегли 300 тысяч человек, было убито 40 тысяч лошадей. Раненые французы, австрийцы, итальянцы, умирая, говорили ему одно и то же:
— Мы сражались без страха, а теперь нас бросили…
Французский генерал в светлом по случаю жары мундире на обращение к нему Дюнана пожал плечами и коротко бросил:
— Что делать, мосье, лес рубят — щепки летят…
В сущности, то, что так потрясло швейцарца, было неотъемлемой чертой тогдашних войн. Раненых оставляли на полях сражений. Они умирали от потери крови и жажды, от голода и холода. Но в конечном счете их судьба не многим отличалась от судьбы тех, которых привозили в город. В Кастильоне на девять тысяч раненых не приходилось и шести лекарей. Такое положение не было результатом стечения трагических обстоятельств, а считалось нормальным. Санитарная служба в армиях того времени была очень далека от совершенства; участь раненых солдат никого не интересовала.
Дюнан решил показать всем истинный облик войны. Он писал правду, ведя читателя по крови и грязи, показывая смерть такой, какая она есть. Братья Гонкуры, известные своим недружелюбным отношением к писателям, утверждали: «Эти страницы проникнуты чувством. Это прекрасно, в тысячу раз прекраснее Гомера. Закрывая книгу, проклинаешь войну…» Виктор Гюго написал Дюнану: «Вы спасаете человечество и служите делу свободы». А Чарльз Диккенс отметил: «Будет непонятно, если на этот призыв не откликнутся милосердные сердца».