– И-иии, Трофимы-ыч! – вступилась за местного попа баба Дуня. – Неправда твоя. Батюшка-то был у нас давеча. Велел молить Осспода о ниспослании дождя… Как же, как же… печется об нас, грешных, – и баба Дуня мелко закрестилась скрюченной щепотью, оглядываясь на почерневшие лики святых, взирающие на мир суровыми очами из темного угла.
– Ну, ниспошлет Бог, нет ли, а нам плошать не положено, – звучно шлепнул по своим огромным коленям ладонями Трофимов, прежде чем подняться. – А бочки-то свои водой все-таки наполните. А то глянул – пустые. И, случ чего, я на вас, Петр Василич, рассчитываю. А то в деревне ни одного мужика, кроме нас с вами: всё старухи да старухи. Иные с внуками. Есть, правда, две молодухи с детьми. А с них со всех какой спрос? Никакого. – Доскрипел половицами до двери, оглянулся. – Ну, отдыхайте пока. А там будет видно.
Затем стало слышно, как жалобно стонут под его ногами ступени крыльца. Хлопнула калитка – и в избе сгустилась тишина.
– Па, а у нас тоже будет гореть? – спросила Светланка и с любопытством глянула на отца материными карими глазами.
– Ну что ты! – постарался успокоить дочерей Петр Васильевич. – Сколько существует наша деревня, а ни разу пожаров тут не припомню.
– Было! Было! – возразила баба Дуня. – Давно. В тридцатом, поди, годе. Тебя, Петюша, и на свете-то не было. И я в девках еще ходила. Сгорели у нас тут Мальковы. Старый Новый год отмечали и чегой-то там недоглядели. Полыхнуло так, что едва ноги из избы унесли. Всем миром тушили. Слава тебе, Оссподи, на другие избы не дали огню перекинуться. С тех пор, Бог миловал, не горели.Миновало несколько дней. Жара усилилась еще больше. Красный столбик термометра, висящего в затененном углу крыльца, стал добираться до тридцати восьми. Днем спасала речка. Вернее, ее не скудеющие омуты и не слишком глубокие ямы, на самом дне которых неподвижно стояли рыбьи косяки, прижимаясь к тому берегу, у которого держалась тень от могучих ив и неряшливой ольхи, забиваясь в красноватые бороды их корневищ. Вся приезжая малышня с утра до вечера плескалась в этих ямах под недремлющим оком своих бабок. Их визг далеко разносился по окрестным полям и лугам, пугая местное воронье и наполняя жизнью безлюдное пространство.
А в один из вечеров даже набежало откуда-то облако, заблистало молниями, загрохотало громами, как разболтанная телега на булыжной мостовой, и пролилось в конце концов дождиком, к разочарованию всех, не шибко большим и длительным, едва прибившим дорожную пыль.
Ребятишки прыгали под дождем, кричали нестройным хором:Дождик, дождик, припусти,
Дай напиться из горсти!
Дождик, лейся пуще,
Жито будет гуще!
И на какое-то время посвежело. А по телеку показывали утопающую в дыму Москву, там и сям горящие леса и деревни.
– Пап, а что такое жито? – спросила Светланка.
– Жито – это хлебушко, – опередила Петра Васильевича с ответом баба Дуня. – Хлебушко, что в поле растет. Что по весне посеяно. Рожь, ячмень там или пшеница. Раньше всё на деревне житом звалось.