Весть о том, что Валентина Егорова, увезённая из крестного хода в больницу с тепловым ударом, умерла, прибила село. И самое ужасное, что никто особо-то и не убивался по покойнице, а в голове чуть ли не каждого, услышавшего новость, проносилось: «Что же теперь будет?». Тут же вспоминались слёзы Богородицы и отголоски грома воспринимались как роковое предупреждение.
Как ни странно, один главврач, в больнице которого, собственно, и произошла смерть, ходил чуть ли не гоголем, всем видом показывая, что вот, мол, он предупреждал, а его не послушали, теперь и расхлёбывайте. Глава района ходил мрачнее тучи. Пережитое в крестном ходе ещё не отпускало и мешало решиться на резкое и непоправимое. А делать что-то было надо.
Вечером волостные начальники, понурые и безвольные, собрались в кабинете главы. Семён Алексеевич озвучил поступивший прогноз и с досадой отшвырнул листок.
— А недалеко от райцентра, — сказал наконец кто-то после долгой паузы, — ливень был.
— Это смерчи, — объяснил главврач. — Такое по жаре бывает, но это единичное явление.
— Да и бестолковый, — поддержали его с другого конца стола, — на поля ни капли не упало, всё над детским лагерем пролилось.
— Это который попам отдали?
— Ну.
Опять наступила пауза.
— Наш-то, говорят, занемог, — произнёс кто-то за столом, и это «наш-то» больно отозвалось в сердце Семёна Алексеевича, никто раньше так не называл отца Василия, а тут все поняли, о ком речь. Все молчали и начавший говорить продолжил: — Служил сегодня. А потом пришли родственники Егоровой и чуть ли не избили его.
— Дикость!
— Злые все…
— Как он?
— Говорят, плохо. С постели не встаёт.
— К нему «скорая» ездила. Никаких следов побоев не обнаружили. Обычное переутомление. Да ещё — психический срыв. В смерти-то Егоровой его обвиняют.
— Да при чём здесь священник!
— Ну а кто же? Кто-то же должен быть виноват? Я вот сразу был против этого крестного хода и предупреждал…
— По-вашему, я виноват, что ли?
— Я этого не говорил.
— Вы хоть помогли ему? Медикаменты, может, надо какие…
— Да нет там ничего страшного. Отдохнёт и опять пойдёт кадилом махать. А насчёт медикаментов, так там дочка уже приехала и такого навезла, что нашей больнице и не снилось.
— Хватит. Что делать-то будем?
— Надо не допустить, чтобы похороны Валентины Егоровой из скандала переросли в трагедию…
— Да ладно тебе, Иван Петрович… Ну, хорошо, хорошо… Сходите завтра, поговорите с родственниками, успокойте, помогите… В общем, надо, чтобы не было резонанса. А как, кстати, двое других, которых увезли на «скорой»?
— Эти нормально, домой уже ушли.
— Вот ведь, та, которую сразу увезли, померла, а те, которые полчаса на жаре «скорую» ждали — ничего. Может, и ту дёргать не надо было? Ну, ладно-ладно, не кипятись… Это я так, теперь не вернёшь, а вот всё же, что нам с хлебом делать?
— Ещё три-четыре дня такой погоды и всё вообще пропадёт, а сейчас хоть скотине на корм соберём…
Опять все замолчали.
— Ладно, чувствую, ничего мы сейчас не высидим. Давайте завтра, утро вечера мудренее…
Белый джип, словно спадшая с неба луна, в сумерках медленно прокатил по селу к домику священника. Из него выбежала женщина, следом за ней шофёр занёс в дом пакеты, вернулся к машине и та быстро исчезла. Наступила ночь. А в домике священника забрезжил свет.
До приезда дочери матушка пребывала чуть ли не в отчаянии, а тут словно лучик ворвался. Матушка, обняв дочку, расплакалась, но тут же собралась, задвигалась, захлопотала, начала было пересказывать, что пришлось вытерпеть за последние дни, но Маша, поцеловав мать, подошла к постели, на которой лежал отец, взяла его горячую руку, нагнулась к покрытому потом лицу и шепнула:
— Папочка, здравствуй.
Он открыл глаза, постарался улыбнуться и тихонько сжал руку дочери.
— Всё будет хорошо, — сказала Маша.
Отец качнул головой и закрыл глаза. Маша почувствовала, как слабеет и выскальзывает из её руки рука отца.
— Кажется, уснул, — сказала через несколько минут стоявшая рядом матушка. — Первый раз тихо лежит, а то всё метался, стонал. Ужас, что было… Ты посиди с ним, дочка…
Маша просидела, поглаживая руки отца и любовно глядя на него, с час. Вспоминалось детство. Благодарно, но отстранённо, будто не о ней вспоминалось, а о другой чудесной девочке. «А ведь, и правда, то была другая жизнь, а сейчас я родилась в новую жизнь замужней женщины и заново учусь жить. И в ней я такая же маленькая, глупенькая и счастливая девочка. Папа, папа, мне никогда не вернуться в прошлое. Но разве моя любовь стала другой? Помнишь, как говорил дедушка: любить нельзя больше или меньше — или любишь, или нет. Любовь одна на веки вечные. И пределов нет у неё, потому что любовь — это Бог. Я не могу любить, как Бог, но я стремлюсь к этому. Как хочется обнять всех, всех близких, родных. Как хочется, чтобы у всех всё было хорошо. И Он открывает мне новое в Любви. Теперь у меня есть муж, сын. Но это не значит, что я перестала любить тебя, папа. Нет, нет и нет. Скорее, наоборот, ты и мама ещё больше укоренились в моём сердце, никакие ветра и вьюги не вырвут вас. А мне сейчас надо укоренять другие росточки, поливать, холить, нежить… Как я вас всех люблю… Господи, какое это счастье — любить… Почему не все понимают это?»