К неторопливо шагавшему сквозь веселую толпу центральных улиц Гикуйю постепенно возвращалась тихая радость мироощущения, которая еще недавно казалась ему безнадежно утраченной. Он не думал больше или по крайней мере старался не думать ни о чем дурном, ни о своих, ни о чужих поступках.
И он не хотел сейчас думать о своем баре, о проблемах, о бестолковом помощнике, который, наверно, терялся в догадках в связи с долгим отсутствием хозяина накануне открытия заведения. Он расслабился после минувшего напряжения.
В кои-то времена брел он по сумеречному празднику, шаркая подошвами и засунув руки в карманы вместо того, чтобы трясти ими опостылевший миксер, брел себе и все, бездумный, отрешенный, опустошенный извечным и порой беспричинным страхом.
Вот и последний поворот, за ним его улица, на дальнем углу которой тускло светились два рубиновых глаза безлюдной пока "Кутубии".
Он остановился, смотрел на свое детище издали, будто видел впервые. И снова к нему подступали тоска и страх, презренье к себе и другим. Он почувствовал острую жажду.
Выстрел был глухим. Гикуйю упал.
44
Ночью гул буровой казался особенно громким. Лязг и скрежет, звонкие удары металла, скрипение тросов на барабане лебедки и визг вращения, тарахтение водонасоса и дизельный рык, вскрики рабочих и отрывистые команды бурильщика — все смешалось и уносилось в короткую звездную ночь бесшабашным сонмом звуков, порожденных колоссом, что был виден далеко-далеко, озаренный скрестившимися лучами прожекторов.
Борис Корин, Лумбо и Даб шагали к вышке, чтобы принять эстафету работы. Восемь часов отдыха промелькнули как восемь секунд. Впереди — восемь часов труда, долгих, как восемь лет.
— Шевелись, нефтярики! Шевелись! — подбадривал Корин помбуров, все еще продиравших глаза со сна.
— Шевелись, Лумбо! — крикнул Даб и, дурачась, нахлобучил на него каску.
Лумбо не из тех, кто остается в долгу, он тут же вы хватил молоток из кармана и одним ударом пригвоздил полу спецовки Даба к деревянному перильцу ограждения отстойника, мимо которого они проходили.
— Шевелись, Даб! — хохотал Лумбо, оглядываясь на силящийся освободиться от удерживающего гвоздя силуэт своего дружка. — Даб ленивый, опять отстает, бвана.
— Сколько раз предупреждал, — рассердился Борис, — я не бвана, а товарищ. Еще обзови бваной — я те покажу, лопоухому.
— Товарищ Егорович Корин Борис! — догнав их, с шутливой назидательностью воскликнул Даб над ухом Лумбо и снова надвинул ему каску на нос.
Корин сменил Матье. Молча, сосредоточенно, будто и впрямь на этапе марафонской эстафеты.
Ник и его подручные побрели к "лежбищу", еще хранившему тепло предыдущего отдыха.
Борис заметил на буровой Габи.
— Почему не спишь?
— Скоро поднимете колонну, жду свежий керн, — ответила она.
— Получишь свою "колбаску", не волнуйся! — крикнул химику Даб, ловко взбираясь на "балкон" вышки. — Наш Лумбо галантный, он вытащит керн из долота, принесет тебе, Габи!
— Я хочу сама.
Шла из горячих недр колонна труб, это "подъем", чередующаяся со "спуском" операция бурения. Ритмично, слаженно трудились нефтяники.
А в стороне от вышки, выждав, пока уснут рабочие его вахты, Ник Матье заглянул в светящееся окошко автобуса-лаборатории и постучал по нему согнутым пальцем.
— Алло, кормилица.
Вышла Джой, посвечивая фонариком и зевая украдкой.
— Это вы, Ники? Хотите есть? Только консервы.
— Нет, — сказал он. — Увидел свет в автобусе и вот… посиди со мной минуту, будь добра. Оглохнуть можно над ротором, а тут тишина, звезды… хорошо и спокойно. Посиди, не бойся. — Ник опустился на висячую ступеньку, прижался щекой к тонкому медному поручню и закрыл глаза.
Джой немного поколебалась, затем зачем-то ушла внутрь автобуса и, воротясь очень скоро, присела рядом с Ником.
— Не спится, — сказала она, — душно. Вы устали?
— Нисколько. Хм, я как буйвол весной.
— Отчего вы хотите выглядеть хуже, чем есть?
Матье открыл глаза и поднял голову.
— В каком смысле?
— Вы все время стараетесь выглядеть грубым и пошлым, — сказала она.
— Ну и как, получается у меня?
— Да. Для чего вам это, Ники? Ведь вы настоящий мастер, все так говорят. Я тоже наблюдала вас за работой. Трудно поверить, что человеку с такой прекрасной увлеченностью в деле приятно быть пошлым и грубым с людьми, а тем более с женщиной. Вы красивый и злой, это ужасно.