Некоторое время мы обе молчали, что показалось мне необычным, но никакой неловкости не было. Молчание даже умиротворяло. В тишине я смогла погрузиться в себя, услышать собственное дыхание и подумать.
Потом я взглянула на Анну-Мэй и впервые заметила, что кожа у нее светло-кремовая, а глаза зеленые. Держа руки глубоко в карманах, она медленно подняла голову и прижалась затылком к дереву, отчего чешуйки коры посыпались ей на волосы. У меня не возникло никакого желания сочинять безумную историю, чтобы привлечь ее внимание, или что-то изображать из себя. Хотелось просто поговорить с ней.
— Наверно, ужасно смотреть, как умирают котята.
— В первый раз их было шестеро. Меня вырвало, — призналась она.
Я представила, каково это — видеть, как существо размером с ладошку окунают в реку и удерживают под водой.
— Знаешь, а я ведь ничего такого не делала, — сказала я. — В смысле, не убивала свинью. Выдумала все.
Анна-Мэй улыбнулась:
— Вот и славно.
— Правда?
— Правда.
Прозвенел звонок, и школьники дружно застонали, застигнутые посреди игры, — теперь придется ждать до большой перемены, а тогда кто-нибудь обязательно потребует переиграть свой ход или начать все сначала. Мы с Анной-Мэй молча зашагали к ближайшим школьным дверям, переступая через катящиеся к забору теннисные мячики, оставленные мальчишками, которые сражались в «вышибалу» всего пару минут назад.
Метель
В конце третьего урока, перед самым обедом, директриса Каррингтон объявила, что из-за грядущей непогоды всех учеников распускают по домам. Сейчас улицы были едва припорошены снежной пылью, похожей на сахарную пудру, а тротуары обрамляли крошечные сероватые холмики высотой всего по щиколотку, но вскоре после полудня ожидался шквалистый восточный ветер, способный выворачивать деревья с корнями, и обильный снегопад, о котором все так мечтают под Рождество. Во время такой метели за круговертью снежинок не видно неба, а машины ползут по шоссе с черепашьей скоростью в беспросветной белизне. Потому-то директриса заранее отправляла нас по домам, пока мы не застряли в школе и не разгромили ее до основания.
— Ура-а-а! — радостно завыл весь класс. Даже я вместе с остальными в упоении колотила кулаками по парте. Объявление застало меня на углубленных занятиях по французскому у мадам Риццоли, и я бы обрадовалась даже землетрясению, только бы избежать дальнейших мучительных попыток изложить свои мысли на чужом языке.
— До-мой! До-мой! До-мой! — скандировали мы.
— Taisez-vous![3] — прикрикнула мадам Риццоли, уперев руки в бока. — Вы уже восьмиклассники, вот и ведите себя соответственно!
Мы сжали улыбающиеся губы, и плечи у нас затряслись от беззвучного смеха.
— Домой. Домой. Домой, — упрямо шептали мы.
— J'ai dit taisez-vous![4]
Из громкоговорителя все еще звучал искаженный помехами голос директрисы Каррингтон:
— Если в младших классах у вас есть братья и сестры или родители просили учителей в случае непогоды оставлять вас в школе, отметьтесь в канцелярии. Остальные свободны.
Мадам Риццоли повернула голову от радиоприемника:
— Итак, собирайте свои вещи и одевайтесь. À demain[5].
— À demain, — повторили мы.
Ученики ринулись к двери, пихая друг друга в стремлении побыстрее вырваться на волю. Я подождала у своей парты, пока толпа рассеется и я смогу спокойно, никого не расталкивая, выйти из класса: спешить мне было некуда. В коридоре меня догнала Рошель: вся наша компания собиралась к ней домой, и она спросила, пойду ли я.
— Не могу. Мама записала меня на продленку, — ответила я.
— Ну и что? Уйди, и все. Училкам нет никакого дела до того, чем мы занимаемся.
Остальные наши подруги — Анита, Джордан и Аишани — уже забирали из шкафчиков свои вещи. К нам подошла Анита, собирая выпрямленные волосы в высокий пучок на затылке:
— Брось, Рошель, ты же знаешь, что она все равно не пойдет. Мамочку боится. Ей не разрешают даже выскочить в магазин через дорогу, чтобы в обед пирожок купить.
— Кара, я живу всего через две улицы от тебя, — напомнила Рошель, — так что приходи.
Я бывала дома у Рошель только в присутствии ее матери и не дольше пары часов: мама всегда забирала меня гораздо раньше, чем расходились остальные девочки. И как назло, каждый раз, когда за мной приезжали, мы с подругами занимались чем-нибудь интересным: играли в «правду или желание», смотрели фильм ужасов по телевизору или бесили соседей, звоня им в дверь и убегая. На следующий день девчонки со смехом вспоминали забавы, которые я пропустила. А когда я улыбалась вместе с ними, смотрели на меня с удивлением: «А ты-то чего лыбишься? Тебя там даже не было». Подруги продолжали хихикать, а я, кусая губы, наблюдала за ними. Чтобы не выпасть из круга избранных, необходима известная толстокожесть: способность стерпеть обиду ценилась не меньше умения ехидничать.