Конечно, сказывалась усталость, напряжение последних месяцев, в которых не было выходных, не было отдыха. Дважды в сутки, в полдень и десять вечера, управление дороги проводило селекторные совещания с отделениями, выслушивало их доклады об итогах дня, давало указания. Освобождаясь в одиннадцать — в половине двенадцатого ночи, неимоверно уставший, Уржумов плохо спал, утром вставал разбитый, с головной болью. Вот все это, видно, и состарило: нервное перенапряжение, четырнадцати-пятнадцатичасовой рабочий день. Климов, замминистра, бросил как бы невзначай на заседании коллегии: «Возраст, сами понимаете...» Это был, разумеется, явный намек на то, что пора уходить, пора уступить кресло другому, более молодому, более работоспособному человеку.
Но уйти сейчас он не мог. Уйти с позором, «развалив дорогу»... Клейкая эта формулировочка навсегда бы осталась на его имени. Разумеется, никто не скажет ему об этом в глаза. Сочувствия и понимания будет достаточно, как и чьего-то тихого злорадства, — тех, кого когда-нибудь наказал, пусть и справедливо, с кем не шел на компромисс, добиваясь четкого и своевременного исполнения своих приказов.
В любом случае у него было теперь сложное положение. Длительное время дорога не справляется с планом перевозок, и возглавляет эту дорогу пожилой, выработавшийся, очевидно, человек. Что бы ни делал теперь Уржумов, ему придется преодолевать эти два главных барьера.
Обидно: чуть где захромала дорога или ее отделение, в министерстве сразу же начинают рассматривать через увеличительное стекло — тянет ли? тот ли человек? За малейшие просчеты вызывают «на ковер»... Что ж ему теперь, действовать по принципу «мне так сказали», давить властью, в глубине души хорошо понимая, что разносы все равно не помогут, что нормально дорога может работать лишь в том случае, если сегодня же, не теряя ни дня, взяться за реконструкцию важнейших железнодорожных узлов, сортировочных станций, за строительство вторых, третьих путей, новых депо, жилья... Но кто будет бить в министерские колокола, спорить, отстаивать, доказывать? Кто? Уржумов, седой усталый человек, или кто-то другой, кто не раздумывает сейчас о том, как бы доработать оставшиеся до пенсии годы?..
Давно приучив себя к самоанализу, Уржумов заметил вдруг, что в его размышлениях на первом плане оказалась все-таки собственная личность. Все, о чем он думал — и позавчера, шагая после заседания коллегии по улицам Москвы, и сейчас, — сводилось к инстинктивному, подспудному чувству самозащиты. А если поставить вопрос прямо: так ли мала его собственная вина? Имел ли право самоуспокоиться в те дни, когда дорога работала хорошо? Правда, он предвидел многие из сегодняшних трудностей, говорил об этом, но достаточно ли громко и решительно?
Ну вот. Опять знакомо заболела голова... Нет, надо отдохнуть, к черту мысли!
Уржумов встал, прошел к окну. День начался знойным, безветренным — понуро, не шелохнувшись, стояли в управленческом сквере пыльные стриженые тополя. Солнце было пока где-то сбоку, но через час-полтора оно повиснет вон в той широкой фрамуге, и тогда придется вставать и задергивать шторы. Лучше уж сделать это сейчас.
В кабинете стало темнее и тише. Но Уржумов не удовлетворился уже и этим. Открыл дверцу часов, поймал маятник. Убедился, что тот замер, огляделся, что бы еще сделать?
Кажется, ничто больше не мешало ему углубиться в эти простыни-сводки, где так назойливо бросались в глаза подчеркнутые красным карандашом цифры суточных, декадных и месячных задолженностей дороги в перевозке грузов. Безобидные вроде бы двадцать — тридцать недогруженных в сутки вагонов выросли теперь в десятки составов, — не перевезено четыре миллиона тонн!
Уржумов даже нарисовал на листке эту цифру. Ехидная длинноносая четверка словно на прогулку вывела кругленькие, пузатые нули. И такие эти нули были важные, нахальные, что он, злясь, смял лист, бросил его в корзину. Наверное, он ждал, что цифра эта придаст его мыслям какое-нибудь иное направление. Но миллионные долги, да еще им самим выписанные на бумаге, лишь хлестнули по нервам, жестче напомнили о том, кто он в зачем сидит в этом большом кабинете.
«Болезненное восприятие у человека, — неожиданно посторонне подумал о себе Уржумов. — Зрение не выносит больших цифр, слух — шума». Он попытался сосредоточиться на чтении бумаг и — не смог.
«Да в чем же дело?»
Несколько минут сидел неподвижно, прислушивался к себе. «Болен я, что ли?» — подумал тревожно.
— Лидия Григорьевна! — вызвал он по переговорному устройству секретаря. — Минут десять не пускайте ко мне никого.
— Поняла. Динамик отключился.
«Почему она говорит по́няла, а не поняла́?» — с раздражением, которое не мог унять, подумал Уржумов.
Выйдя из-за стола, он снял китель, распустил галстук. Стал круто вращать туловищем — затрещали суставы.
— Вот так, так... — приговаривал Уржумов, чувствуя, как приятно разогревается тело. — А то словно чугуном налили... Бегать надо, Константин Андреевич, бегать. От всех болезней...
Теперь наклониться... Еще разок...
Остановился, передохнул. И опять встал перед глазами Бортников, их сегодняшний разговор на Сортировке, письмо Забелина. Эх, Забелин, Забелин!..
Уржумов услышал, как отворилась дверь, повернулся — на пороге стоял Желнин. Улыбался:
— Чтобы тело и душа были молоды, Константин Андреевич?
Уржумов смутился, стал быстро приводить себя в порядок. Говорил, не поднимая глаз:
— А знаешь, Василий Иванович, хорошо! Кровь по телу прошла, заиграла.
— Спортом вам надо заниматься, Константин Андреевич. — Желнин какими-то неслышными шагами пересек кабинет, сел к столу Уржумова. — Вот поправим дело...
— Обязательно поправим, Василий Иванович! Сил у дороги хватит.
— У дороги-то, конечно...
Желнин спохватился, замолчал. Поспешил сменить разговор:
— Что там, на коллегии, было?
Уржумов не торопился с ответом. Надел очки, потом снял их, стал протирать стекла носовым платком. Тянул время — говорить сейчас с Желниным не хотелось.
— Ну, что... Я же тогда звонил вам: заслушали мой отчет, все честь по чести. Потом навалились — за срыв регулировочного задания, за опоздания поездов, за погрузку... Вот, миллиончики висят... Прижали за них к стене, что называется... Ладно, соберем на днях всех начальников служб, поговорим подробно. Коллегия была серьезная.
— А Семен Николаевич?
Уржумов заметил, как напряглось в ожидании ответа лицо первого заместителя. Подумал: «Что уж ты ловишь так — кто сказал? что сказал?..» Ответил как можно спокойнее:
— Дали нам на исправление квартал.
Желнин с заметным разочарованием откинулся на спинку стула.
— За квартал не успеем. Шутка сказать — четыре миллиона тонн! Это сколько же надо грузить в сутки, чтобы долг покрыть!
— Ну, сколько успеем. Главное, сдвинуть дело с мертвой точки, не наращивать задолженность. Тогда все будут видеть, что не зря мы с вами тут сидим, — и Уржумов выразительно постучал костяшками пальцев по крышке стола.
— Да, наверное... — рассеянно качал лысиной Желнин.
На пороге кабинета беззвучно возник помощник Уржумова — горбоносый пожилой человек, в выправке которого легко угадывался бывший военный. Терпеливо и молча ждал.
— Слушаю, Александр Никитич, — сказал Уржумов.
— Звонил Колобов, из обкома, просил вас приехать в три часа, — четко доложил помощник.
— Сказал зачем?
— Нет.
— Хорошо, идите. Я позвоню ему.
Уржумов набрал номер.
— Сергей Федорович?.. Добрый день. Уржумов... Да, мне помощник сказал... Как дела? Вот позавчера с коллегии прибыл. Не хвалили, конечно. Не за что хвалить... Да, мы мероприятия наметили, считаю, что они... для вас экземпляр прихватить? Хорошо. В три буду.
Помрачнев, Уржумов положил трубку. Сказал после паузы Желнину:
— Директора заводов бить меня сегодня собираются. В три часа совет у них, почему-то в обкоме проводят.
— Неспроста это...
— Разумеется. Сегодня утром Бортников у нас на Сортировке был.