— С приездом, ваше благородие!
— Благодарю, — сказал Иван, а про себя подумал, что Орлов крепко пьян.
И точно: Орлов рассмеялся так, как всегда смеются крепко пьяные люди, — громко и глупо, — и сказал уже такое:
— Рано ты меня благодаришь, приятель. Вот когда живым отсюда выйдешь, и если еще выйдешь, вот тогда будешь благодарить.
— А с чего это мне вдруг не выйти? — сказал Иван.
— А что, вчерашнее уже забыл?! — спросил Орлов.
— А что вчерашнее?
Орлов молчал. Потом очень сердито сказал:
— Ладно. У меня тут много других дел сейчас. И ты знаешь, каких! Но если я их переделаю, опять приду к тебе, а ты опять будешь молчать… Тебе тогда не жить! — и тут же велел своим: — Ведите!
Ивана взяли под руки и повели. Ввели в дом и повели по коридору, потом свели вниз по лестнице и повели по уже другому коридору, потом открыли дверь и завели еще куда-то, оставили стоять, а сами вышли и закрыли за собой дверь. И слышно было, что совсем ушли.
Иван снял повязку и осмотрелся. Это была какая-то мрачная каморка, в одном углу лежанка, в другой табурет, на табурете кружка. Над табуретом, и это уже под самым потолком, зарешеченное окошко. Напротив окошка обитая железом дверь. Справа от двери отхожий угол. И это все.
Нет, не совсем: на лежанке тюфяк, на тюфяке одеяло, и вот теперь точно уже все. Иван подошел к лежанке, сел на нее, еще раз осмотрелся и подумал, что в ордонанс-гаузе в Кенигсберге, где он однажды сидел, было попросторнее и посветлее. Ну так там же Европа, подумал Иван и прилег на лежанку. И там, думал он дальше, остался Мишка, его верный денщик. И Мишка должен был отвести Бычка к Феликсу, чтобы тот его посмотрел и поправил. И уже сколько времени прошло, как Иван оттуда уехал, больше двух недель. Бычок, наверное, уже давно здоров, Мишка его теперь каждый день выводит прогуляться, потому что нельзя допускать, чтобы лошадь застаивалась, особенно боевая лошадь. Но Мишка такого не допустит, Бычку будет хорошо. А когда у Мишки кончатся деньги, он знает, где их взять, ему было указано, и Мишка не пропадет. А когда отсюда к ним придет бумага и Мишке скажут… Ну, известно, что скажут, говорят всегда одно и то же!.. То и тогда Мишка не пропадет, думал Иван, потому что Жуков всегда завидовал Ивану и говорил: если тебя убьют, я твоего Мишку к себе возьму, а своего дурака выгоню. Вот, значит, как Мишкина судьба дальше устроится, думал Иван, то есть за Мишку можно не беспокоиться. Да Мишка и один бы не пропал, Мишка хитер! И Мишка всегда говорил: ваше благородие, зачем вы вчера так высовывались, а если вдруг пуля? А пуля первых любит, ваше благородие! Чужая пуля — первых, а своя — последних. Поэтому вот вы бы, ваше благородие… А Иван всегда, когда такое слышал, грозно восклицал: молчи, собака! И Мишка замолкал. Ну и что? А вот теперь Жуков возьмет его к себе, и он будет пить водку и посвистывать. У него же один зуб выбит, левый верхний впереди, и он хорошо свистит от этого. А Ивану что? И сомневаться даже нечего! Потому что если они даже государя не помиловали, то чего им теперь перед каким-то ротмистром смущаться? От ружья ремень отстегнут, на шею набросят, вот сюда упрутся и потянут. То есть легче легкого! Тут даже Павлу Петровичу дай…
И Иван замотал головой и нахмурился, потому что вспоминать о Павле Петровиче ему очень не хотелось. И о безымянном его сиятельстве тоже. И о Якове, и о Маслове, и о Семене, и об Иоанне Антоновиче, и даже о плохо запомнившемся ему гвардии солдате Ефреме Голубчикове, которого он в первый день возмущения проткнул шпагой в расположении Измайловского полка. За что проткнул? За то, что вышеупомянутый Голубчиков выполнял команду своего непосредственного командира. Так что еще слава Богу, что оный Ефрем жив, потому что кто-то говорил — а кто именно, Иван уже не мог вспомнить, — что Ефрем лежит в лазарете, выздоравливает и никакого зла на Ивана не держит. Потому что он тоже, наверное, прекрасно понимает, что и Иван не сам же по себе на него кинулся, а тоже чей-то приказ выполнял. А без приказа Иван разве бы стал кидаться? Нет, конечно! Без приказа он подал бы рапорт об отставке и уехал бы к себе, в свои Лапы, вместе с Анютой, конечно, и вот только там, и уже без приказа, он на Хвацкого бы кинулся! Потому что там уже не по приказу, а по семейному обычаю действуешь. И действие одно: с вечера собираешь гайдуков и велишь накрыть им стол, после сидишь с ними всю ночь и выпиваешь, а дозорные сидят на крыше и зорко высматривают, не появился ли где Хвацкий со своими помогатыми. И как только такое высмотрят, сразу отправляют человека вниз, к столу, предупредить…