– Вы так думаете? – Ганс бросил насмешливый взгляд на Стивена, который смотрел вдаль, словно не слыша их разговора.
– А что скажешь ты, Стивен?
– Дорогая Джой, что касается всего, связанного с Германией, мы с Гансом преклоняемся перед твоими глубочайшими познаниями.
В его голосе было столько иронии, что Джой передернуло.
– Твоя ирония неуместна.
– А как же я должен говорить, когда речь идет о политике? Я знаю тебя десять лет и ни разу не видел, чтобы в газетах тебя интересовало что-то, кроме заметок о музыке, литературной странички или дамских мод.
Джой едва сдерживалась, чтобы не вспылить.
– Может быть, – продолжал Ганс, – вы когда-нибудь захотите поехать со мной посмотреть один фильм, который часто демонстрируют в кинотеатре УФА. В нем достаточно объективно показана история нашей страны начиная с последней войны.
– Благодарю. Но если это какой-нибудь документальный политический фильм, меня это не интересует.
Стивен опять пожал плечами.
У перекрестка Шарлоттенбург мимо них промаршировала процессия с факелами, полыхавшими, как знамена на ветру.
– Что это? – спросила Джой.
– Fackelzug.
Раздосадованная молчанием Стивена, она спросила:
– Ганс, что такое Fackelzug?
– Факельное шествие. Сегодня ночью они проводятся во всей Германии.
– Религиозная процессия?
– Навряд ли. Это процессия в знак протеста против призыва на военную службу.
– А кто они?
– Участники боев под Сталинградом, оставшиеся в живых. Люди, рожденные в тысяча девятьсот двадцать втором году.
– А им не грозит беда за то, что они выступают против правительства?
– Конечно, грозит. Но они на опыте знают, что нет худшей беды, как воевать с русскими.
– Под Сталинградом, – добавил Стивен, – их погибло триста пятьдесят тысяч, включая Карла, хотя, как офицер, он был старше по возрасту.
– Хорст сказал, что его убили.
Смех Стивена задел Джой.
– Ну и недогадлива же ты! Неужели ты еще не поняла, что, если убиваем мы, это именуется «защитой отечества», а когда убивают нас, это называется «убийством»?
До конца пути Джой говорила только с Гансом, который давал уклончивые ответы.
Когда они свернули с Хеерштрассе к особняку фон Мюллеров, он из осторожности предупредил ее:
– Прошу вас сказать дома, что мы были в опере. У меня с собой программа «Мейстерзингеров».
– Зачем?
– Затем, что они будут огорчены, узнав, где мы были.
– Но разве мы не вольны в своих действиях? Я ненавижу ложь.
– Запомни, Ганс: Джой страдает болезненной любовью к правде, – сказал Стивен с напускной веселостью.
– Неужели, Стивен?
– Неужели, Стивен, – передразнил он племянника. – Не беспокойся, Ганс! Мы скажем так, как ты просишь. Спасибо за хороший вечер.
У подъезда в дом их встретила Шарлотта; ее старческое, морщинистое лицо расплылось в улыбке, не скрывшей ее усталости.
– Благодарю, – сказала Джой, мягко отстраняя ее. – Нам ничего не нужно, идите-ка спать.
Она поднялась наверх, предоставив Стивену объясняться с родными. Услужливость верной Шарлотты трогала ее и вместе с тем раздражала.
Ее так и взорвало, когда Стивен вошел в комнату.
– Ничего себе, Стивен! – вскричала она. – Не знала я, что ты такой грубиян!
И она в бешенстве стала сбрасывать с себя одежды.
– А я не знал, что ты такая глупышка! Неужели ты хочешь навлечь беду на Ганса?
– Что ты выдумываешь! При чем тут беда, если я скажу, что по моей просьбе мы смотрели пьесу, которая вот уже несколько лет не сходит со сцены в Западном Берлине?
– При том, моя дорогая девочка, что есть вещи, о которых берлинцы не любят вспоминать.
– Но эту пьесу каждую неделю смотрят тысячи берлинцев.
– Возможно, но не таких берлинцев, как мы.
– Что значит «не таких берлинцев, как мы»?
– Ну, как семейство фон Мюллеров. Послушайся моего совета, избегай говорить о том, что связано с войной. Помни, что мы проиграли войну. А до того, как мы ее проиграли, произошло много такого, о чем некоторые немецкие патриоты не любят вспоминать.
– Но ведь ваша семья была против…
Повесив пальто в шкаф, он обернулся и, положив руки на ее плечи, сказал:
– Послушай, Джой, ты все же, может быть, согласишься, что Ганс и я лучше тебя понимаем, как следует вести себя ради спокойствия в семье? – Он притянул ее к себе и, касаясь губами ее шеи, прошептал: – Ради нас всех, дорогая, не принимай от них никаких милостей.
Ничуть не смягчившись, Джой раздраженно сказала:
– Ты прекрасно знаешь, что тут дело не в милостях.
Стивен молчал. Джой вызывающе спросила:
– Разве это не так?
Он не отвечал.
– Почему ты считаешь, что все происходит по моей вине?Что бы я ни делала, все не по тебе.
– Это не так! Я только сказал тебе сегодня, что мне не нравится, что ты берешь деньги у моего отца, носишься по магазинам, покупая тряпки, как будто у тебя за душой ничего нет. Платьев у тебя не меньше, чем у какой-нибудь кинозвезды. Но если тебе их мало, пожалуйста, на аккредитиве у нас денег достаточно, чтобы удовлетворить все твои желания и не чувствовать себя кому-либо обязанной.
Оттолкнув его, Джой надела халат, застегнув все пуговицы.
– Говоря откровенно, порой мне сдается, что все вы посходили с ума. Я приезжаю, хочу войти в твою семью полноправным членом, словом, поступаю так, как поступила бы, если бы твои родители приехали в Австралию, а ты говоришь о каких-то обязательствах! С одной стороны, ты поощряешь мое поведение, с другой – сам прилагаешь все усилия, чтобы все шло шиворот-навыворот.
– Например?
– Примеров сколько угодно, но приведу лишь один: как ты обошелся вчера с кузиной Луизой! Бедняжка пускается в такой путь, чтобы взглянуть на тебя, а ты ведешь себя так, словно тебе наплевать на нее.
– С удовольствием бы сделал это. Она была несносной девчонкой и стала противной женщиной.
Он сидел, как-то рассеянно глядя на нее.
– Занятно! Однако ты уже вошла во вкус патриархального быта! Благодарю бога, что ты единственная дочь и твои родители не обременены родственниками! Иначе наш дом превратился бы в Центральный вокзал.
Она удивленно взглянула на него.
– Порой мне кажется, что ты никого, кроме своей матери, не любишь.
Он притянул ее к себе, поцеловал.
– Люблю тебя и наших детей. Надеюсь, ты удовлетворена? А тебе разрешаю любить и кузину Луизу и тетушку Хедвиг, und so weiter[10]! Но от меня этого не требуй.
Она отстранила его и встала.
– Нахожу, что ты отвратительно относишься к своим родственникам. Ты должен радоваться, что они меня полюбили и я полюбила их.
– Ты заблуждаешься. Кузина Луиза никогда никого, если ей это не выгодно, не любила.
– Я жалею тех бедных, одиноких женщин, у которых мужья или женихи были убиты на этой войне! Просто сердце разрывается!
– Ну, если у тебя будет из-за этого разрываться сердце, тебе его ненадолго хватит, стоит только проехать от Англии до Урала. По милости нас, немцев, вдовы и старые девы стали эпидемическим явлением в Европе.
– У тебя нет сердца! Неужели тебя не ужасает, что убито шесть миллионов немцев, твоих соотечественников?
– Ужасает больше, чем тебя. Ведь я своими глазами видел, как их убивали. Но еще больше меня ужасает мысль, что войну начали мы. Разве кто-нибудь из моей семьи пожалел убитых на вашей стороне? А ведь там убито десять миллионов! Можешь не отвечать. Они их не жалеют. Но откуда у тебя такой прилив жалости к убитым немцам? Я что-то не слышал, чтобы ты или твоя мать оплакивали твоего дядюшку Билля или тетю Доротти.
– Тогда я как-то не вдумывалась.
– Потому что тебе этого не внушали. А сейчас ты, как и мои родственнички, просто исходишь сентиментальностью.
– Стивен! Замолчи! Неужели тебе ничуть не жаль Луизы, которая должна жить где-то в Швиловзее?
– Ничуть! Швиловзее – прекрасное место, и у нее чудесный дом, даже слишком большой для нее.
– Но ведь он в советской зоне!
– Моя дорогая Джой, ее никто там не держит. Она может уехать оттуда хоть сегодня. Два или три раза в неделю она приезжает в Западный Берлин. Наконец, во французском секторе у нее есть еще один дом, она могла бы жить там.