Он ответил, что пока еще ни в какой, и она нерешительно рассказала ему про какого-то своего знакомого, который летал на ночных истребителях во Францию. А ее взгляд обеспокоенно спрашивал: нравится ли ему беседа? Не слишком ли я раскованная? У нее были рыжеватые волосы и остренький подбородок. Ну, и ножки, конечно. В другой раз, в другом настроении он бы ответил ей взаимностью. Они обменялись бы телефонами, посидели бы в ресторане, а то и легли бы в койку. Ведь теперь все стало просто: ты утешался, как только мог, а она, кажется, была приятной, спортивной девчонкой. Но он снова уткнулся в свою газету, и улыбка на ее лице увяла.
Уже в полудреме он слышал, как с ней заговорил какой-то военный с приятным глостерским рыком. Чиркнула спичка, они закурили. Он рассказал девушке, как несколько недель назад на этот самый поезд пикировал немецкий истребитель и как машинист гнал состав со скоростью девяносто миль в час.
– Ох, надеюсь, что сегодня этого не случится, – вежливо ответила она; в ее голосе звучала нотка отчуждения, не располагавшая к продолжению беседы. Как постичь прихотливость человеческих желаний? Почему ей приглянулся именно он, притворявшийся теперь, что дремлет над своей газетой? Почему она не казалась ему интересной?
Он вспоминал глаза Сабы – какого они цвета, темно-карие или посветлее? Они глядели на него, словно зверьки из клетки, сквозь вуаль на той нелепой шляпке; в них светилась, пылала жизнь. А в одной из ее песен, той, что о боге, благословляющем одинокое дитя, звучала мольба о независимости, о жизни и достоинстве. Впрочем, нет, теперь он понял – о мужчине.
Вне всяких сомнений, она хорошенькая, но в госпитале он научился не доверять привлекательности. Сколько девушек на его памяти выбегали с криком из палаты, когда видели новое лицо своего парня. Аннабел хотя бы более-менее соблюдала приличия, заверяя его, что дело не в нем, а «в ситуации в целом», как она неопределенно выражалась, и в ее бледно-голубых глазах светилась искренность. Эта мысль привела его к Питеру, близкому приятелю из Кембриджа, у которого было три страсти в жизни – девушки, Т. Элиот и автомобили. Как-то раз Питер сидел на мосту возле Кембриджа и прочел ему вслух строки из «Четырех квартетов»: «Научите нас вниманию и безразличию». Дом неожиданно вспомнил именно их.
За год до того, как его боевая машина была сбита над Францией, Питер купил за пять фунтов у местного механика ослепительно-зеленый «Остин». Он буквально не верил своему везению, и они гоняли на нем как сумасшедшие по окрестностям Оксфорда, благо дело было летом и погода стояла прекрасная. Автомобиль взорвался через неделю. В последний раз Дом видел Питера сидящим на траве среди обломков железа.
– Во всем виноват я сам, – заявил тогда Питер. – Я вел себя словно идиот – польстился на цвет, словно на красивые глаза девушки. – Чуть помолчав, добавил: – Тачка была безнадежно дрянная.
В туннеле по-прежнему было темно. Чтобы чем-то заняться, Дом перечитал при свете фонарика письмо от матери Сабы. Прочитав его в первый раз, он ощутил укол разочарования – все-таки Саба действительно ушла, бросив ему вызов. Ему, с его нетерпеливым характером, захотелось все исправить. Но потом он почувствовал даже какое-то облегчение.
Ведь что он знал об этой девушке? Только то, что она пела. Да еще он восхитился ее храбростью, ведь когда он сообщил ей, откуда хирург взял кожаную заплату для его лица, она весело расхохоталась.
Бывают в жизни такие моменты, когда ты не можешь ничего толком объяснить или понять, но они все равно падают в лузу с точностью бильярдного шара.
«А птица звала, в такт неуслышанной музыке, скрытой в кустарнике»[42].
В какого идиота он превратился! И все из-за этой проклятой войны.
Над Кардиффским заливом моросило, когда Дом шел к Помрой-стрит. Дождь тихо падал на жемчужное море, где едва виднелась линия, разделявшая воду и небо. Кричали чайки. Из-за дождя расплывались очертания домов. На углу площади Лудон капли барабанили по брезенту, укрывшему овощной стенд возле лавки «Зелень из Среднего Востока». «Так вот где живет Саба», – подумал он.
Дом поднял воротник шинели и взглянул на часы. У него увольнение ровно на сутки. До лондонского поезда оставалось максимум три часа.
Ему улыбнулась женщина в сари, с надетым сверху макинтошем. Мимо проехал мальчишка на велосипеде.
– Где ваш самолет, миста? – крикнул он.
На углу следующей улицы один из домов был разрезан бомбой и так и стоял, бесстыдно обнаженный, будто девушка в спущенном трико или как дешевая театральная декорация – выцветшие розовые обои, зеленая плита, закопченные балки. Бедный дом на бедной улочке.