Устранить себя
Август, 1953 годПереставлял книги на полке Бессонов. Листал, встряхивая, нет ли в них забытых записок. Но одни закладки сыпались на пол. Мелькнула за окном чья-то тень. Зашуршала камышовая дверь. Земцов Михаил, по прозвищу «Мотик». Сокращение от слова «Бегемотик». Невысокий, плотный. Основательный парнишка. Что его принесло? Сел на табурет, кашлянул.
– Сегодня встретил Семеняку из Пуркар, у них в гирле сома видели. Предлагаю экспедицию – заготовить перемёт, крючки особые, приманку. А то он в Пуркарах за лето всех уток перетаскает!
Понимал Бессонов – никакого сома в Пуркарах не видели, «Мотик» его придумал. Зачем? Да уж не Виктор ли прислал?..
Но разговор пришлось поддержать. Перед уходом, в прихожей, споткнувшись о пустые вёдра, «Мотик» решил сбегать к колодцу. И, громыхнув вёдрами, умчался. Его не было минут пятнадцать. Наконец, явился, и не один – с Вовчиком, самым щуплым в их команде и самым мечтательным: он мечтал стать гипнотизёром.
– Посоветоваться хочет… Ну, а я пойду.
«Смешные мальчишки», – растроганно думал про них Бессонов, догадываясь, что они, поняв его состояние, страхуют его. Вот теперь Вовчик излагает очередную свою фантазию о том, что хорошо бы загипнотизировать моториста пассажирского катера, внушив ему маршрут: «Олонешты – Одесса». И скатать туда всей командой – вниз по Днестру в лиман, а затем по морю прямо в одесский порт.
…В хатке Бессонова, под лампой с накинутой на стекло промокашкой, третью ночь множились исчёрканные листки. Бессонов решил: уходить ото всех и навсегда без объяснений – нелепо. Уход – это поступок. Он должен быть понят. Кем? Лучией? Да, в первую очередь – ею. Она, конечно, всё перетолкует по-своему, но главные слова будут сказаны… Про то, что он, Бессонов, поддавшись сердечному чувству, чуть было не стал убийцей своей жены… «По неосторожности», – как сказали бы юристы… Очнувшись, понял: он не желал её смерти, он лишь хотел убить своё прошлое. Но нельзя убить прошлое, не убив себя.
Моё прошлое остаётся со мной, пока живу я, рассуждал Бессонов. Если оно мешает мне, значит, я сам стал на своём пути. И – должен устранить себя. Это высшее проявление свободы воли. Акт, утверждающий абсолютную независимость личности. Лучия не понимает и ненавидит эту, по её словам – «ницшеанскую абракадабру», но жене придётся принять её как прощальное слово мужа.
Да и кто бы мог здесь, в Олонештах, понять то, что он, Бессонов, сейчас конспективно набрасывает на листках из блокнота? Математик Григорий Михайлович? Химик Порфирий Никитович? В них обоих на педсовете, когда возник тот схоластический спор о классовом подходе к изучению языка, вдруг прорезался здравый смысл. Но – не более. Они всё-таки достаточно приземлённые люди. Остальные? Будут крутить у виска пальцем, намекая на его, бессоновское, безумие. А ведь в чём-то они правы. Да, когда безумен весь мир, человек с нормальной реакцией на это безумие – изгой. Этим «всем» хочется бросить в лицо слова из горьковской «Легенды о Марко»: « А вы на земле проживёте,/ Как черви слепые живут!/ Ни сказок о вас не расскажут,/ Ни песен про вас не споют !» Но «споют» ли про тебя, Бессонов? В чьей памяти останется твой облик, твой голос, твоя мысль, твой роковой поступок? Разве что в памяти этих смешных мальчишек, что толкутся день и ночь в твоей хатке. Вот снова кто-то тычется в дверь.
…Опять пришёл, топая, неуклюжий Мишка-Мотик. Взгляд-бросок в сторону письменного стола. Потом – в угол комнаты, где на гвозде висит ружьё с патронташем. Спрашивает, нужно ли ещё сходить в магазин? За эти несколько дней конвейер мальчишечьих визитов ни разу не останавливался. Бессоновские отговорки о «срочной работе» не прекращали изобретательную их фантазию: они предлагали то вылазку в окрестные гирла – ставить вентеря, то экспедицию вниз по течению, к лиману.
Но «срочная работа» в виде вырванных из блокнота, исписанных и перечёркнутых листков, шевелящихся от сквозняка и слетающих на пол, была зримой. Её надо было закончить. А закончить не удавалось.
Всё-таки главный человек, кому должен Бессонов объяснить случившееся, это Елена Гнатюк. Ведь она, скорее всего, понимает перемену его решения как отступничество. Как внезапную робость. Но в чём угодно его, Бессонова, можно обвинить, только не в робости! Как растолковать этой замечательной девушке, что сама ситуация сплела в один неразрывный клубок всё сущностное – разрушительную жажду жизни, чреватую смертью.
Нет, она этого не поймёт. Ей лишь нужно убедиться, что его чувство было подлинным. Именно она, Елена Гнатюк, сотворила его – рано расцветшей женственностью, простодушной своей привязанностью. Она сумела стать всем тем, на чём останавливался его взгляд, – мерцанием звёзд, синевой раннего утра, золотой рябью, бегущей по речной излучине… Как сказать ей об этом?.. Написать прощальное письмо? Увидеться и объясниться? Может быть, прийти на пристань, к позднему вечернему рейсу, которым она отправится в Бендеры? Услышать, как лопочут волны под днищем теплохода… Взглянуть на неё последний раз… И мысленно сказать всё то, что сейчас складывается в стихотворные строчки…Первые две – чужие, есенинские. Навязчивые. Но как точна их мелодия!