– Афанасьев, я тебя давно жду, чуть не задремала.
В её дворе цвели пахучие флоксы. Закружилась голова у Витьки от их сладкого дурманящего аромата. Прислонил велосипед к веранде, скомандовал псу: «Сидеть!» Поднялся на крыльцо.
Странно тихо было в доме.
– Мои все в Пуркары к родственникам уехали, раньше ночи не вернутся.
Это Галка выкрикнула из соседней комнаты, накручивая патефонную ручку.
– Тебе что больше нравится – рио-рита или танго?
– А когда в альбом писать?
– Потом.В душном сумраке блестела никелированными шарами железная кровать, высилась на ней пирамида подушек, увенчанная кружевной накидкой. Под ритмы рио-риты, пританцовывая, вышла из соседней комнаты улыбчивая Генчина.
– Ну, что, Афанасьев, станцуем?
– Я не умею.
– Да брось стесняться. Я тебя научу.
– Нет, давай альбом, я напишу, раз обещал.
Долго рылась она, склонившись над шатучей этажеркой, продолжая пританцовывать, подёргивая плечами и бёдрами.
Повернулась, наконец, хитренько улыбаясь, подняв вверх небольшой альбом.
– Вот он, пропащий! Бери, поэт!
Потянулся к нему Витька, но Генчина, смеясь, отвела назад руку – дразнила, пританцовывая, отступая к кровати, пока вдруг не упала на неё спиной, обрушив пирамиду подушек.
– Ну, чего же ты? Бери!
Альбом лежал у её головы. Дотянуться до него можно было только упав на Генчину.
Остановился Витька, качнувшись. Оцепенел, глядя на застывшую её улыбку, выпуклости под кофточкой, белые колени из-под задравшейся юбочки.
– Знаешь, я листок со стихами забыл, – соврал он, – а наизусть не помню.
Витька поправил у неё юбку, прикрыв колени, отошёл к этажерке.
– Я их тебе завтра впишу.
Рывком поднялась Генчина, сев на кровати. Уже не улыбалась. Круглое её лицо без улыбки было странно неузнаваемым.
Презрительно оттопырив нижнюю губу, она процедила:
– Ничего у тебя с Катькой не выйдет.
– Почему? – удивился Витька неожиданному повороту.
– Ты холодный. Девчонки холодных не любят.
– А может, я только с тобой холодный.
– Если со мной, то и с другими тоже. Со мной все горячие.
– Ну, так уж и все.
– Все! А ты, Афанасьев, совсем заучился, ничего в жизни не понимаешь. Ро-ман-тик! И стихи у тебя – дрянь!..
Она говорила ему злые слова, а он, ошарашенный, пятясь, отступал к двери. Во дворе снова оглушили его густым ароматом цветущие флоксы.
Он окликнул пса и, хлопнув калиткой, вывел велосипед.
Мчался Витька по сумрачной улице, ещё не совсем понимая, чем именно обидел Генчину. Неужели она думала, будто он вроде кролика, подсаженного в клетку к крольчихе, и ему всё равно, на кого упасть? Значит, у неё было такое с другими? И буквы на песке – всего лишь приманка? А он, глупец, на это клюнул!..
Какой притворой оказалась… Да ведь она с девчонками, наверное, поспорила, догадался Витька. Сказала, что отобьёт его у Катьки, пока та в отъезде. Ну да, конечно, об этом они шептались на пляже, наблюдая за ним и Генчиной. И Римма, подруга Катькина, хоть бы намекнула ему на этот гнусный заговор. Нет, она только хихикала, развлекаясь. Предательница! А Генчина-то, ну какая же вредная всё-таки девчонка! Завистливая, коварная. Казалась такой простой и весёлой. Теперь наверняка будет о нём сочинять какие-нибудь небылицы.
И тут осенила его страшная мысль: а если бы на месте Генчиной оказалась Катя, смог бы он… ну.. упасть на неё?..
Попытался представить. Не получилось. Воображаемая Катя почему-то не опрокидывалась на кровать. Она смотрела на него издалека, откуда-то из Бендер, испуганно-ясным, тревожно-праздничным взглядом и разрешала лишь гладить её по красиво убранной голове с блестящими крендельками косичек под затылком.Выхожу на пристань
Чужие глаза и окна
Июнь, 1953 год
… Оба они – семиклассница Елена Гнатюк и её учитель Бессонов – знали: на какой бы улице своего села, пусть случайно, они ни встретились, их сразу увидят, в них жадно всмотрятся, за ними станут наблюдать чужие глаза, распахнутые окна, отцветающие кусты сирени, звонкие воробьи в этих кустах. И облака в небе замедлят ход, и само солнце приостановится, чтобы лучше рассмотреть этих двоих – рослую, гладко причёсанную девушку с тяжёлым узлом волос под затылком и высокого сухопарого человека с орлиным поворотом слегка откинутой головы.
Они были обречены на всеобщее любопытство множеством роящихся вокруг них слухов. И – знали это. И несли своё бремя: Елена – с тщеславной гордостью, Бессонов – со снисходительной усмешкой. Елена Гнатюк была неизменной отличницей и, кроме того – старшей сестрой двух братьев, учившихся в четвёртом и пятом классах, на переменах покрикивала, умеряя их резвость, вела переговоры с учителями об их поведении на уроках, и, может быть, поэтому в её взгляде часто мелькало выражение материнской заботы. У неё был образцово каллиграфический почерк, и она первой на уроках французского научилась грассировать, была единственной, кто делал это именно так, как учитель Бессонов.