Он не помнил, сколько простоял вот так, не считал ни минут, ни часов. Продрогнув, несколько раз собирался уйти, но тогда ему казалось, что в доме, за тёмными окнами, раздавался плач и какой-то шум. Прислушиваясь, он понимал, что это скрипят деревья да чья-то калитка «плачет» под ударами ветра. Наконец он уже совсем собрался уйти, обнаружив, что стало светать, как вдруг услышал сзади негромкий и удивленный шепот:
— Салют, кабальеро! Проснулся, смотрю, кто-то стоит и стоит… А это ты…
Корабль на Степной улице
Зойка никогда не ожидала такого от бабушки, испуганно думала: «Зачем она это делает, зачем?» Бабушка, распоров подушку, вынимала пригоршнями перо и засовывала Зойке в рот. Перо расползалось во рту и лезло внутрь, забивая бронхи. Зойка чувствовала, что её лёгкие, как подушки, уже полны пера, а бабушка всё толкала и толкала его. «Я же задохнусь, — подумала Зойка, — задохнусь». Она пыталась вытащить перо, сама лезла в рот пальцами, но его было очень много, и дышать становилось всё тяжелее.
— Господи, что это с ней? — прошептала бабушка, увидев, как Зойка корчится, мечется в бреду и, тяжело дыша, лезет пальцами в рот.
— Кризис, — сказала врач, всё та же молоденькая, которая приходила в первый раз; она сделала Зойке какой-то укол и теперь ждала результата.
Тихонько отворилась дверь, и непривычно робко вошел Генка. В руке у него был бумажный пакетик.
— Вот, — сказал Генка, — лекарство. Принёс тут один. У него мать в госпитале работает.
— Дай сюда.
Врач вынула из пакетика крошечные ампулы, радостно сказала:
— Да мы её теперь живо на ноги поставим! Бабуля, где шприц прокипятить?
Бабушка поспешила в коридор разводить примус.
— Будет…жить? — солидно поинтересовался Генка.
Врач, уже забывшая о нём, удивлённо обернулась, а потом понимающе улыбнулась:
— Будет, будет!
Генка тихонько вышел. К Зойке он не просто привык, потому что жили напротив, учились в одном классе, сидели несколько лет за одной партой, он её уважал за серьёзность и прямоту, за товарищескую надежность. И когда первый раз увидел Зойку больную, беспомощную, умирающую (!), не на шутку встревожился. Поделился с Лёней своими опасениями, а тот и принёс редкое лекарство. Нехорошо, что у раненых взяли, но ведь Зойке тоже жить надо.
В середине февраля она уже ходила по комнате, с любопытством смотрела на улицу и во двор через оттаявшие стёкла. Их улица, такая простенькая, как и всё в этом небольшом городке, сейчас казалась ей изумительно красивой. Сугробы поднимались под самые окна маленьких домиков, а над крышами стоял дымок, похожий на вытянутый кошачий хвост. «К хорошей погоде», — радостно думала Зойка, и ей хотелось поскорее выйти из дома. И в школу, в школу, к друзьям! Так хотелось в школу!
Воскресенье. За стеной у тётки Степаниды с раннего утра играл патефон. А у них было тихо. Юрка куда-то забежал, мама тоже ушла, когда Зойка ещё спала. Одна бабушка толклась в доме. Зойка слышала, как она гремит чем-то в коридоре, который одновременно служил и кухней. Скоро бабушка внесла оладьи в глубокой синей тарелке, потом налила из баночки мёда в блюдце и сказала Зойке:
— Ешь вот. Тебе сейчас хорошо есть надо.
Зойка, улыбаясь, смотрела на бабушку и вспоминала тот нелепый бред, когда ей казалось, что бабушка вталкивает в неё перо из распоротой подушки. Привидится же такое!
— Чего улыбаешься-то? Давай скорей за стол садись.
Зойка села, обмакнула оладушек в мёд — вкусно! Теперь ей очень хотелось есть, и бабушке больше не пришлось её уговаривать. Уминая оладьи, Зойка вдруг спохватилась:
— А ты? А Юрка, мама?
— Да все уже поели, пока ты спала. Ешь, ешь!
Позавтракав, Зойка начала бесцельно бродить по комнате — ей хотелось двигаться. Она вышла в коридор, прислонилась к окну, из которого хорошо были видны соседское крыльцо и их общий дворик. Стихшая было возня у тётки Степаниды усилилась, и даже в коридоре слышались весёлые крики, за которыми едва можно было различить сладкий голос певца, выводившего чисто и нежно: «В парке Чаир распускаются розы…». А потом стали долетать бодрые звуки «Рио-Риты» и снова томный голос: «Утомленное солнце нежно с мо…нежно с мо…нежно с мо…». Пластинку заело, и её сняли.
Степанида любила жить широко, на показ всей улице, и потому любое, даже самое маленькое событие в её доме выносилось во двор, собирая соседей и любопытных. Складывалось впечатление, что у Степаниды всё время что-то происходит.