Выбрать главу

К себе Айвар вернулся совсем под утро, когда Даниэль уже был дома, постарался быстро проскользнуть в ванную, чтобы перебить чем-нибудь запах парфюмерии, и друг успел только спросить:

— Иви, ты с девчонкой был, что ли?

— Ага, — кинул Айвар на ходу и скрылся за дверью. Даниэль изумленно поглядел ему вслед и ни о чем больше не допытывался.

А ближе к вечеру вся компания провожала Айвара в аэропорту. Он не ожидал увидеть там Олю после вчерашнего, но она пришла и то и дело бросала на него короткие тревожные взгляды. До начала регистрации, пока все четверо коротали время в зале, Оля улучила момент и куда-то вышла, стремительно сунув в руку Айвара сложенный листок бумаги. На нем было набросано: «Я буду около киоска с газетами».

Чуть позже Айвар направился туда под благовидным предлогом, не вполне надеясь, что она действительно его ждет. Скорее он склонялся к мысли, что Оля сбежала, не выдержала перенапряжения, и не мог ее за это винить. Но она стояла там — бледная, осунувшаяся, повзрослевшая и еще более прекрасная, чем в тот день, когда они познакомились.

Прохожие смотрели на обнимающихся черного парня и русскую девушку с той неприязнью, какую часто здесь вызывает подобная связь, и никто не видел слез, которые непрерывно текли по ее лицу. Остановиться просто не было сил. Он держался, но в его карих глазах тоже застыла невыносимая боль. «Мы еще непременно увидимся, беляночка моя, — тихо произнес Айвар напоследок, — Я тебе обещаю».

10.Жизнь на осколках

Первые дни после возвращения в Эфиопию Айвар запомнил как сплошной темный и душный сгусток, а Питер казался сумбурным сновидением. Слегка придя в себя, он всецело загрузил себя работой, не чураясь самого тяжелого и грязного труда, и так, в физическом напряжении и заботе о других, сумел понемногу распутать мысли и обрести верную дорогу. Тоска по Оле долгое время его не оставляла, но он понимал, что отгораживаться от женщин и чувственных удовольствий не имеет смысла и выглядит глупым самоистязанием. Только нельзя было повторять ошибку с Нериной — делать женщинам одолжение, которое они потом не смогут погасить.

И в какой-то момент Айвар просто захотел себя проверить: удастся ли ему еще раз пережить настоящее страстное наслаждение или близость снова будет сводиться к банальному безусловному рефлексу. Тогда же он познакомился с молоденькой девушкой, живущей по соседству, — она носила библейское имя Ноэминь, но все друзья называли ее Нисси, да и ее образ жизни не вязался с благочестием. Она училась в Аддис-Абебском университете на врача, читала европейскую и американскую литературу и вела себя как свободная и раскованная западная девушка. В отличие от ранимой и меланхоличной Лали, которую Айвар вспоминал с куда большей нежностью, для Нисси на первом месте были удовольствия. Она обожала танцы, носила джинсы и блестящие босоножки на шпильках, ярко красилась, курила и к любви, соответственно, тоже относилась очень просто. Айвар быстро ей приглянулся, и поначалу она подкармливала его домашней пищей. Потом Нисси предложила и другие удовольствия, начавшиеся прямо в рейсовом автобусе, на котором они поехали на загородную прогулку, — другие пассажиры в это время ушли перекусить. Она немного поразила Айвара своей смелостью и изобретательностью, но в этом он нашел и своеобразное очарование.

Айвар знал, что у Нисси имелся жених, который в это время учился в Москве, но в тот момент это даже его устраивало. Правда, временами он все же чувствовал неловкость, и когда ситуация совсем ему разонравилась, порвал с ней почти с облегчением. Случилось это, когда жених Нисси приехал на каникулы и она спокойно их познакомила, а парень даже по-приятельски хлопнул Айвара по плечу и многозначительно подмигнул. От его ошеломленного вида Нисси рассмеялась и сказала:

— Да ладно тебе, Айви! Ты думаешь, сам он там не гуляет? Вы ведь как с ума сходите, когда видите белых девчонок! Он и пробудет здесь всего неделю. Ты же потом придешь?

Айвар в общем все понимал и не думал учить ее жизни, однако больше к ней не пришел и с тех пор не связывался с несвободными девушками. После этого разговора он понял, что бывают моменты, когда чем хуже — тем и лучше, и не надо себя за них казнить, но и застревать в них надолго нельзя.

Он написал Оле сразу после приезда, что благополучно добрался, но регулярно они стали переписываться лишь спустя несколько месяцев: первое время этому во многом мешали местные технические проблемы. И понемногу Айвар чувствовал, что боль отпускает его и взамен приходит душевная нежность. Конечно, вместе с болью неизбежно угасала и любовная горячка, и вообще в том мире, где Айвару предстояло жить, Питер все больше казался ему сном. Но он хотел не просто отбывать земное время, а стать счастливым, и все еще мечтал найти действительно родную женщину.

Оле поначалу тоже пришлось тяжело — девушка считала, что во всяком случае поступила честнее своей подруги, не взяв на себя невыполнимых обязательств, но это не избавляло от боли и чувства вины. Как бы то ни было, она чувствовала, что глубоко обидела любимого человека, обманула его надежды и, возможно, сбила с уже наметившегося пути.

С Даниэлем и Митей она в тот период мало общалась, боясь возможных разговоров об Айваре, и отговаривалась плохим самочувствием. Кроме того, спустя пару месяцев после отъезда Айвара у девушки внезапно открылось кровотечение, которое не походило на обычные месячные. Это испугало ее, и несмотря на нелюбовь к поликлиникам, Оля сходила к врачу. Тот сказал, что никаких признаков острой патологии, слава богу, не наблюдается, и уточнил, в норме ли ее цикл. Только тут Оля сообразила, что совсем бросила следить за этим, да еще мать, женщина осторожная и мнительная, напрямую спросила, не была ли она беременна. Девушка все отрицала, но сомнения в ней зародились: ведь могла же защита дать сбой? И их короткий спор с Айваром о ее необходимости имел продолжение? Узнать правду уже не представлялось возможным, а во что ей больше хотелось верить, Оля сама затруднялась сказать.

Само собой, в этот период ей было не до романов, и Даниэль поначалу гораздо больше переживал о потере друга, чем об устройстве своей личной жизни. Ему не приходилось жаловаться на ее однообразие, но Оля с самого начала их знакомства нравилась ему больше всех девушек, с которыми у него были отношения. Она казалась ему земной и тем не менее необычной, несмотря на легкость характера, похожей на девчонку-хиппи времен революции сознания.

Понимал ли он, что Оля была влюблена в его друга? Скорее интуитивно отмечал, что она интересовалась Айваром чуть больше, чем просто женихом подруги, но не видел за этим ничего серьезного. В конце концов на таких парней, как Айвар, трудно не заглядываться, и эта возможная конкуренция даже нравилась Даниэлю, подогревала азарт, с которым он хотел завоевать Олю.

Они начали сближаться с конца зимы нового года, когда Оля все еще избегала компаний и развлечений. Никаких серьезных недугов у нее на самом деле не было — только хроническая апатия, которая тем не менее лишала и аппетита, и сна. Даниэль, как и многие молодые люди, не жаловал житейские проблемы, мешающие размеренному течению жизни, однако о ней ему вдруг искренне захотелось позаботиться. У Нерины в ту пору был разгар свадебных приготовлений, к тому же Оле по понятным причинам и так не хотелось с ней общаться. Митя часто звонил приятельнице, но она сама отговаривала его приходить в гости.

А вот Даниэль повел себя настойчиво — сначала неожиданно к ней наведался, потом уговорил съездить в заснеженный лесопарк, развлекал забавными историями, пообещал принести какие-то интересные музыкальные записи и фильмы. Оля постепенно взбодрилась и почувствовала благодарность за такую деликатную и своевременную встряску.

Форсировать события Даниэль совсем не стремился и просто приглашал Олю в клуб, водил в кино на легкие позитивные фильмы, а когда пришла теплая погода, они ездили гулять на залив или в любимые ею Пушкин и Ораниенбаум. Конечно, это общение имело совсем иной характер, чем с Айваром: его друг был прозаичным человеком, который во всем нацеливался на «здесь и сейчас», будь то отдых, карьера или культурные тенденции. Но с ним тоже было интересно, и к тому же Даниэль вел себя тактично и долгое время не позволял себе никаких намеков на сближение.