Через несколько лет, когда Олин отец уже серьезно болел, она рассказала родителям о них с Айваром, и только им открыла всю правду. Отец тогда долго молчал и наконец произнес: «Айвар? Не знаю даже, может быть, я бы его и принял».
Однако Оля, помня, что одним из аргументов в пользу Даниэля отец считал то, что «не такой уж он черный, внуки, может быть, и нормальными получатся», восприняла эти раздумья философски и без иллюзий. Мать же ответила, что давно обо всем догадывалась, и посоветовала не слишком увлекаться этой дружбой от греха подальше. «А главное, будь поосторожнее с этой негритянкой, — предостерегла она дочь, — такая и волосы выдрать может, если что-то заподозрит».
Однако годы шли и отношения Оли и Айвара давно напоминали глубокую родственную нежность. Он немного колебался перед первым приездом в Питер, думая, что они вряд ли смогут общаться спокойно и непринужденно после того, что пережили. Но оказалось, что это не так уж и сложно, — во-первых, это оставалось тайной, которую они оба никогда не бередили, а во-вторых, Павлик с его нежной, как и у Айвара, душой сгладил все острые углы и помог отрешиться от прошлого. Айвар по-прежнему хранил у себя любимые фотографии и стихотворение Гумилева «Ольга», которое сам перевел на амхарский язык, но в этом не было ничего от неутоленной мужской страсти, в которой он всегда был последователен.
Правда, Оле пришлось чуть сложнее. Она вынуждена была признать, что Айвар все еще волнует ее душу, что его отношения с женой пробуждают в ней болезненное любопытство и ревность, но ей очень хотелось, чтобы они присутствовали в жизни друг друга хотя бы на таком основании. Обсуждать с ним дела Павлика, расспрашивать об Африке, дарить ему подарки и печь домашнее печенье, даже если он будет его есть из руки Налии, — впрочем, из-за последнего эпизода Айвар все же постарался поменьше сталкивать Олю с женой, которая чересчур любила показать свою гордость за такой ценный «приз».
Оле в то утро на даче, когда она видела Айвара с какими-то незнакомыми ей, мутными после ночи с Налией глазами, было обидно даже не за себя, а за него — она находила эту страстность слегка нездоровой и не вполне подобающей такому умному, волевому и неординарному мужчине, как Айвар. Но эти мысли она, разумеется, глубоко скрыла.
И только один раз они поговорили откровенно — в тот самый нежный майский вечер после концерта, когда виделись в последний раз.
Когда Айвар взял ее за руку, Оля, на мгновение задумавшись, сказала:
— Ты точно меня простил?
— Оленька, да о чем ты? — ласково ответил Айвар. — Чем ты виновата? Я тогда сам к тебе пришел, я тебя не остановил, когда ты завела опасный разговор, да и не хотел останавливать, — что лукавить-то... И если я рассчитывал на то, что тебе было не по силам, то с себя и стоит спрашивать.
— Понимаешь, Айвар, я боялась, что рано или поздно твои чувства ко мне могут потускнеть, — призналась Оля. — Ты бы скорее всего меня не оставил, но такие отношения уже никому не приносили бы радости. И я хотела, чтобы у нас осталась пусть и всего одна ночь, зато абсолютно искренняя и счастливая. Но это не оправдание: я же не спросила, чего ты хочешь! Я тебя просто спровоцировала и, как вышло, обманула.
— Ну перестань, — возразил Айвар и бережно погладил ее по щеке, — ты по-прежнему родной для меня человек и я не могу думать о тебе ничего дурного. И я всегда буду за тебя беспокоиться, даже если мы будем на очень далеком расстоянии. Хотя я уверен, что теперь все у нас будет хорошо.
12.По горячим тропам
В настоящее время уже Айвар скрывал от подруги свое плачевное состояние, изредка отписываясь несколькими строчками. По прошествии второго года в Афаре он все сильнее зависел от морфина и с тревогой думал о том, сколько сможет оставаться на своем посту в больнице. Старики тоже слабели, хотя их рассудок, к счастью, был ясным и они встречали закат жизни с достоинством. А еще Айвар всегда тосковал по Налии, даже когда мысли обращались к другим вещам или вовсе слипались в какой-то бесформенный ком. Он уже не думал о том, что теперь не увидит ни океан, про который когда-то говорил ему друг, ни даже родную «Калифорнию» на берегах Финского залива. Даже на переживания об эфиопской медицине сил не хватало — выдержать бы собственные рабочие будни. Спасало только умение жить на автопилоте и доброе отношение в больнице и поселке, придающее этому хоть какую-то цену.
А что осталось? Айвар порой задавал себе этот вопрос, когда коротал остаток вечера в своем убогом домишке и с отвращением глядел в зеркало. Как за столь короткий срок он, молодой, цветущий, образованный и полный энтузиазма человек, мог превратиться в опустившегося сельского африканца с отекшим лицом и мутными недобрыми глазами, выглядящего лет на десять старше своего возраста и неотличимого от множества таких же на улицах Семеры? Порой Айвару уже начинало казаться, что вся его жизнь была сплошной ошибкой. Чем же еще можно было объяснить такой страшный поворот?
Даже брак с Налией... Трагедия случилась из-за того, что супруги не пришли к компромиссу, но всегда ли они понимали и слушали друг друга до этого? Сейчас он порой даже сердился на жену за упрямство, с которым она запретила навещать ее и вообще спрашивать о месте ее пребывания. По какому, собственно, праву он не может знать о состоянии родного человека? Раньше ему как-то не приходило в голову, что он за годы их совместной жизни отвык от слова «нет» и слова «но», потому что его все устраивало — быть ее тылом, отдушиной, источником вдохновения и хранителем гармонии в семье. В конце концов Налия этого заслуживала: не зря же ее имя с таким уважением и теплотой произносилось в комитете и в его госпитале. Налия верила, что все люди рождаются с достоинством, и если растолкать в них это знание, они уже никому не позволят его отнять. Друзья и коллеги родителей всегда говорили, что Налия выросла образцом чиновничьей чести и мудрости в серьезном, высоком смысле этих слов.
А простые медики, в том числе мужики старше ее, делились с Айваром бесцеремонными, но очень душевными соображениями: «Хоть Налия и девчонка, но у нее есть редкий дар — она из тех лидеров, которых хочется слушаться. Впрочем, Айви, кто это знает лучше тебя...» — и многозначительно улыбались.
Но сейчас мягкость и покорность казалась ему неуместной, и в конце концов Айвар долгими и трудными путями выведал, где находилась Налия. Она работала учительницей и нянькой в дальнем округе, одном из самых бедных в стране, где школы еще были редкостью и пребывали в совсем убогом состоянии. Решив не ставить жену в известность и просто посмотреть на нее издалека, Айвар взял два дня отгула и отправился туда на поезде, через Дыре-Дауа. С собой у него, помимо таблеток, воды и символической закуски, был большой мешок с альбомами для рисования, карандашами и детскими книгами.
За время поездки в душном вагоне, пропахшем потом, едой, домашней скотиной, Айвар больше всего запомнил детей, бегущих за поездом в надежде на милостыню, — местами дорога даже была ограждена проволокой, чтобы не подпускать их к рельсам. Они мчались так быстро, что Айвар усмехнулся, вспомнив о прославленных на весь мир скоростных качествах африканцев.
Наконец он прибыл к месту назначения и нашел поселок, где находилась школа. Айвар отдал директору посылку для школьников и расспросил его о противомалярийной вакцинации, а потом смог украдкой взглянуть на урок под открытым небом, который вела Налия. Толком рассмотреть ее не удалось, но она по крайней мере была цела и невредима, и впервые за это время у него немного полегчало на сердце.
А через несколько дней после возвращения случилась необычная история. Айвар тогда ехал от родителей Налии к себе в деревню, и день уже клонился к сумеркам, но красноватое небо все еще казалось таким же раскаленным, как каменистая почва. Ненадолго свернув на обочину, чтобы попить воды, Айвар вдруг почувствовал какое-то странное беспокойство, которое иногда посещало его при резкой перемене погоды — он знал, что для некоторых больных она была чревата осложнениями.