— Мне тоже было жаль, — наконец произнес Айвар невозмутимо, и лишь уголок рта у него слегка дернулся, — Это все?
Мужчины приумолкли, словно пытались подобрать слова, но тут Соломон сказал тихо и жестко:
— Уходите.
С тестем Айвар всегда старался улыбаться, но чувствовал себя очень скверно от сознания, что человек все-таки бессилен перед смертью и одиночеством. Налия впоследствии горько раскаивалась, что в это время опять упустила мужа, из-за работы и юридических процедур по снятию судимости. Новая деятельность отвлекла от тяжкой атмосферы дома и открыла ей второе дыхание, в то время как мир Айвара сузился до кабинета Соломона, в котором он теперь спал. Там же он отсиживался в моменты дурноты, не желая смущать жену и тещу, хотя покусанные губы и исцарапанные щеки все выдавали. «Видели бы это мои родичи — точно решили бы позвать экзорциста» — говорил он тестю, находя силы иронизировать.
Дни начинались одинаково: он с трудом заставлял себя подняться и привести внешний вид в порядок теми же средствами, какими молодые наркозависимые ребята маскируют свое пристрастие от семьи. После таблеток оставалось напиться крепкого чая, закусить яблоком и браться за дела. Как ни странно, времени на отдых у Айвара теперь было даже меньше, чем в больнице, и немного расслабиться удавалось только по пути к лавке, где он покупал газеты, — солнце, городской шум и отстраненные лица прохожих помогали ненадолго забыть о том, что ждало дома.
Чаще же в те моменты, когда старик спал, Айвар тоже мог лишь провалиться в дремоту или неподвижно сидеть на одном месте, глядя куда-то перед собой. Днем морфин кое-как помогал встряхнуться, а к ночи вводил в забытье, и так было немного легче держаться. Но порой в памяти всплывали жуткие образы из прошлого в деревне, черные иссушенные фигуры, полумертвые или полные животной силы и ярости от пьянства или тех же одуряющих трав, во власти которых сейчас жил он сам.
Иногда приходили и теплые воспоминания, тоже странные и изломанные, — детство, родители, лагерь на Финском заливе, девушка из Питера с золотыми волосами, фото которой все еще хранилось в потайном отделении бумажника вместе с засушенным цветком ириса. Вспоминал он и о Паше, с сожалением думая, что не поговорит с ним больше о школе, о друзьях и первой любви, о выпускном вечере и планах на будущую профессию, что не побывает на его свадьбе и не поиграет с его детьми, которых, конечно, считал бы своими родными внуками. Айвар думал иногда, что ради сына, может быть, оставил бы Эфиопию, вернулся вместе с Налией в город своего детства, наплевал на недоброжелателей, лишь бы видеть, как он растет и мужает, живя в любви и ласке. Но мечты навсегда остались в прошлом, а сейчас разумом Айвара все больше овладевали мысли другого рода, которые скорее походили на жуткие и сонные чары.
Он с трудом удерживался, чтобы не превысить дозы, и пытался подавить боль любыми средствами — пил настои, прикладывал компрессы, смазывал пятки обжигающей пастой, чтобы кровь отливала от головы. Но его снова неизбежно тянуло к морфину, и в конце концов Налия обнаружила изменения. Она попыталась прятать таблетки, но вскоре ей позвонили из больницы и сказали, что Айвар просил одного из молодых медиков ввести ему морфин внутривенно, говоря, что ему просто невыносимо плохо. Тот понимал, что оказывал начальнику медвежью услугу, но уважение и жалость в тот момент взяли верх над долгом.
— Но вы же понимаете, дорогая Корналия, чем это кончится, — с сожалением сказал врач, — Сегодня он попросил, завтра потребует, а послезавтра украдет. Мы все его уважаем и любим, но нельзя закрывать глаза на факты. Примите меры, какие сможете, чтобы это не привело к чему-нибудь ужасному.
Тем же вечером Налия вернула мужу спрятанные запасы и с горечью заметила, как нездорово блеснули его обычно сонные глаза. Он сидел с опущенными плечами, босой, плохо выбритый, в полузастегнутой рубашке поверх майки, кожа на запястьях и лодыжках местами была содрана до крови. В таком виде он в последнее время и слонялся по дому, если не мог уснуть в те моменты, когда отцу ничего не требовалось. Но ни она, ни старики, измученные собственной слабостью, ничего не заметили...
Собравшись с духом, она произнесла:
— Только обещай мне, пожалуйста, что больше колоться не будешь.
— Не буду, клянусь, — тихо промолвил Айвар, — Прости, если только сможешь, Налия, но мне тогда стало так страшно! Что же будет дальше...
Он сказал это с такой неподдельной душевной болью, что Налия сразу ему поверила и положила теплую руку на его плечо.
— Знаешь, в последнее время мне часто снится похожий сон, — заговорил он, немного помолчав, — Огромное здание в каком-то мегаполисе, все окна светятся, за каждым идет какая-то жизнь. Длинный коридор, много дверей и квартир. И вот я стою в этом коридоре, прислонившись к стене, и слышу — за одной дверью громкие рассерженные голоса, за другой пугающая тишина, за третьей долго шумит вода, за четвертой кто-то зажигает спичку. Иногда в коридоре появляются и другие люди — кто-то покидает одну из квартир, кто-то идет в гости. И я почему-то знаю, что их ждет, по ту или другую сторону двери. Знаю, что кто-то придет слишком поздно. Только ни во что не вмешиваюсь, продолжаю просто стоять и вслушиваться.
— И что происходит дальше? — спросила Налия, когда вновь наступила пауза.
— По-разному: иногда с потолка капает вода, иногда невдалеке пахнет дымом. Только до меня это все как будто не доходит. Вроде я там, а в то же время меня как бы нет. Вот мне теперь и кажется, что я всю жизнь так прожил, за чужими дверями. Знал, что за ними происходит, кому уготована какая судьба, но ничего не мог сделать. Да никто от меня ничего и не ждал. Вот и сейчас... Я ведь ничего толкового сделать не могу, Налия, я не продлю жизнь твоим родителям и никому другому, я ничего не изменю даже вот в этом крошечном мирке. Я в нем просто есть...
— Вот ты и сказал самое главное, — тихо произнесла Налия.
Тут по лицу Айвара прокатилась одна-единственная слеза и он закопался лицом в ее волосы. Женщина долго поглаживала его по голове и спине, ничего не говоря, затем так же безмолвно нагрела воды и помогла ему умыться и лечь. Но сама Налия в ту ночь так и не могла уснуть, осмысляя свое второе поражение.
По вечерам Айвар всегда смотрел сквозь оконное стекло в темноту и в его глазах неподвижно стояла влага. Не видя никого рядом, он проговаривал вслух странные слова, будто из вымерших языков, и периодически делал резкие движения рукой, словно обрисовывал невидимые силуэты.
— Что все это значит? — тихо спросила однажды Агарь у дочери.
— Не знаю, мама, — призналась Налия, — Может быть, его в деревне колдуны чему-то научили, но меня он в это не посвящал.
От исповеди и причащения перед смертью Соломон отказался наотрез, как и от всякого присутствия в доме духовных лиц в его последние часы. «У нас и так есть один святой» — сказал он коротко и твердо.
Агарь пережила супруга на несколько месяцев и ушла тихо, не мучаясь и не доставляя никому хлопот. Похороны стариков проходили по удивительным африканским обычаям, с красивыми песнями, в которых внешняя бравурность сочеталась с глубокой внутренней болью. Айвар и Налия стояли в первом ряду, вместе с лучшими друзьями родителей, и тоже тихо пели, как делали их предки и другие дети Черного континента, пряча за мелодией душевные надломы.
Вскоре после этого Налия однажды утром застала мужа за неожиданными хлопотами. Он надел отглаженную белую рубашку, тщательно побрился и собрал в рюкзак какие-то вещи. Не помня, чтобы накануне он говорил ей о каких-либо планах, она изумленно спросила:
— Куда это ты собрался?
— Прости, но я не могу тебе сказать, — мягко, но очень серьезно ответил Айвар, — Важно, что я сам это знаю.
— Это как же понимать? — нахмурилась Налия, — Что ты задумал? Ты что, оставляешь меня здесь одну?
— Пока — да, но поверь, что так надо, — произнес Айвар, — Я еду в одно место, которое однажды видел во сне. Его географическое название тебе знать не нужно. Зато мне необходимо узнать ответы на некоторые вопросы, и от них будет зависеть, вернусь ли я.