«Интересно, помнит ли его сейчас кто-нибудь в России?» — подумал Айвар. Странный, путаный, алогичный и печальный фильм, совсем не похожий на другие индийские мелодрамы. Его, возможно, нельзя понять, не пережив такого же переплетения судеб, чувств и мировоззрений.
Сейчас он с удивлением понял, что стал еще больше похож на обаятельного, порывистого и слегка сумасшедшего Сундара Кханну, любившего самолеты и одну-единственную женщину. Его сыграл великий Радж Капур, который в этом фильме выглядел зрелым и усталым, хоть и не утратил своего редкого благородства. Правда, у него, в отличие от Айвара, была светлая кожа и серые глаза, но сейчас, при обнаружении какой-то мистической общности с героем, это уже не казалось очень существенным.
«Должно быть, и Даниэль за эти годы стал еще ближе к преуспевающему и благоразумному Гопалу Верме» — сказал себе Айвар и улыбнулся собственному отражению.
Налия стояла в дверях, со строгой прической, серьгами из бледного жемчуга, в атласном светло-голубом костюме матери. Поверх него был накинут серый кашмирский платок с серебряной вышивкой. Она смотрела на него с такой же загадочной улыбкой.
— О чем ты думаешь весь день? Мне показалось или ты снова начал о чем-то мечтать? — лукаво поинтересовалась женщина, — Только боже упаси, не говори, что это как-то связано с эфиопским здравоохранением.
— Что ты, что ты! И меня боже упаси! — шутливо отозвался Айвар, — Нет уж, этого с меня хватит, надо дать дорогу молодым. И только им решать, пойдут ли они по моим стопам, захотят изменить жизнь на родине, или выберут успешную карьеру и цивилизованный мир. А я сейчас наконец могу думать совсем о другом. Ты права, у меня действительно появилось одно новогоднее желание.
— Ну так поделись со мной, — сказала Налия, глянув в зеркало через плечо мужа.
— Люди в общинном центре говорили мне, что мечтают украсить его какими-нибудь живописными фресками, вот я и хочу этим заняться, благо руки еще хорошо работают, да и голова ясная. Даже знаю, что хотел бы там изобразить. Когда Николай Гумилев стремился исследовать Африку, опередив этнографов, он написал такие слова, — тут Айвар заговорил по-русски, — «У меня есть мечта, живучая при всей трудности ее выполнения. Пройти с юга на север Данакильскую пустыню, лежащую между Абиссинией и Красным морем, исследовать нижнее течение реки Гаваша, узнать рассеянные там неизвестные загадочные племена». Мы с тобой не раз были там по долгу службы, бегом, все в делах, но я все-таки запомнил Данакильскую пустыню, с ее древними тайнами, солеными озерами, дымящимися горами и удивительными племенами. Представляешь, как такие картины понравятся эфиопам?
— Это здорово, — улыбнулась Налия, — Но тебе по силам будет эта работа?
Айвар удивленно посмотрел на жену, по старой привычке трогая себя за мочку уха, хотя сережек давно не носил.
— Да неужели это будет тяжелее, чем жить в той деревне, милая? А я ведь и там каким-то образом уцелел, так что меня еще рано списывать со счетов.
— Уж не в пустыню ли ты ездил, когда исчез почти без объяснений? — вдруг спросила она.
— А почему ты хочешь это знать? — мягко произнес Айвар.
Налия немного помолчала и ответила:
— Не знаю почему, но мне кажется, что однажды ты снова уедешь. Что ты давно уже так решил — сесть в свою родную машину, податься туда, где никто не увидит, выкурить последнюю сигарету и...
— А какая разница, что будет потом, если никто не увидит? — сказал Айвар с прежней решительностью и даже строгостью, — Я еще жив, и это дает не только радости, но и некоторые тяготы, чему я всегда и учил других. Но если я и принял такое решение, то не сейчас, а действительно, как ты заметила, давным-давно. Пока я думаю не о том, сколько мне осталось, а о об этих фресках, о том, есть ли в библиотеке колледжа нужные книги для ребят, о перебоях с интернетом, о ревматизме у Кемаля, о том, что надо еще успеть купить подарки для родственников перед тем, как мы поедем за детьми. Видишь, сколько насущных вопросов? А остальное — к этому просто не надо относиться как к неожиданной катастрофе, сетовать на судьбу, что мы, мол, так не договаривались.
— Спасибо, любимый, — ответила Налия тихо и твердо, — Ты все верно сказал, и я тебе обещаю, что ни в чем не буду мешать.
— Я жалею только об одном, — добавил Айвар и как-то хитро улыбнулся, — что не дал тебе хоть немного побыть слабой женщиной, прячущейся за крепкое мужское плечо.
— Ты смеешься, Айвар? — изумленно спросила жена, заметно повеселев, — Не забывай, что мне, в отличие от многих, не пришлось превращаться в сильную женщину, чтобы выжить, я уже родилась такой! Так что меня никогда не жалели, мне завидовали.
— Вот и хорошо, милая, что ты стала улыбаться, — спокойно сказал муж, присаживаясь у стола и жестом предлагая ей сесть рядом, — Хватит на сегодня тяжелых мыслей. Не забывай, какой сейчас праздник: мы с тобой идем дальше, в следующий год, а это уже многое значит. Так что давай-ка позовем сюда слуг, накроем стол и посидим все вместе, как в старые времена. А там привезем сюда нашу молодежь, и я надеюсь, что они нас не бросят, что мы еще порадуемся с ними.
— Ну что ты, Айвар! — сказала Налия, — Ты им нужен не меньше, чем они нужны нам, ведь они тобой гордятся.
— Да ну? — усмехнулся Айвар, опираясь подбородком на трость, — Я сам под конец запутался и уже не знаю, могу ли чем-то гордиться в минувшем. Но если такое и было, то сейчас от этого остались одни обломки.
— Они тобой гордятся, — непреклонно заявила Налия.
16.Осень в гранитном цвете
Санкт-Петербург, спустя год
Пока Эфиопия уже вступила в новый временной цикл, по-прежнему не озадачиваясь переменами и осмыслением ошибок, в Санкт-Петербурге он был только на подходе. Ноябрь принес неподвижные белесые сумерки и частые холодные дожди. И в один из таких монотонных дней в аэропорту «Пулково» появился статный смуглый мужчина в кожаном черном плаще, с компактным чемоданом на колесах и зонтом-тростью.
Попутчики оглядывались на него с любопытством, соображая, что он прибыл издалека и скорее всего по очень важным делам. К таким взглядам он, Даниэль Гиди, сын идейного эфиопа-интеллигента и простой русской женщины, давно привык, хотя приезжал в родной город нечасто и всякий раз чувствовал себя здесь как гость. Он быстро сросся с новой жизнью, с ее ритмом, вкусом и традициями, а кроме того, были еще живы воспоминания детства, когда он тоже ощущал себя здесь чужим. Правда, прежде на него смотрели иначе, но Даниэль не удивился бы, узнав, что те же люди, которые в школе издевались над его внешностью и поносили его мать, теперь смотрят на него подобострастно, как на представителя «первого мира». И те девчонки, которые тогда подхихикивали своим не обремененным интеллектом «альфа-самцам», разглядели его лучшие качества и сообразили, что с западными мужчинами полезнее заводить отношения, чем с их выросшими соотечественниками.
В детстве, кстати, Даниэль носил материнскую фамилию — Елагин. Хоть он и родился в законном браке, путаницы с эфиопскими родовыми традициями были плохо применимы к местным реалиям. Лишь при получении «взрослого» паспорта, решив начать творческую карьеру и стать известным, он взял фамилию Гиди, образованную от имени отца Гидеон. Тогда он из угловатого чернявого подростка уже стремительно превращался в привлекательного и знающего себе цену молодого человека, и соответственно, девушки глядели на него все благосклоннее, но сам он, наученный горьким опытом, не спешил ни к кому привязываться.
Да и вообще Даниэль привык надеяться лишь на себя и его целью было не повторить родительских ошибок. Нет, он любил и жалел родителей, не был в обиде на отца, который после отъезда в Эфиопию не забывал о сыне, часто писал письма и, когда мог, отправлял хоть какие-то деньги. Но его всегда возмущало то, как бедно они жили, отец, талантливый хирург, самородок, и мать, обычная медсестра, но женщина из замечательной культурной семьи. Поэтому с детства Даниэль стремился быть не наравне с другими, а лучше их, и в учебе, и в спорте, и к старшим классам сверстники уже проникались к нему уважением. Он вспоминал это время без теплоты, считая, что потерял огромный кусок жизни — обычную детскую радость бытия.