В нем было одно светлое пятно — дружба с эфиопским мальчишкой, странным, замкнутым, миролюбивым и склонным к философии. Вроде он был идеальной мишенью для насмешек и непонимания, и это Даниэлю стоило бы его защищать и опекать. Но почему-то его ничто не смущало и не беспокоило, а его доброта стала для Даниэля отдушиной и подмогой. То, что при этом другу досталось грозное воинское имя Ивар, казалось еще одной странной игрой судьбы.
К переходному возрасту тот быстро стал курить, проколол уши, начал рисовать и читать всякие психоделические ужасы. Даниэль время от времени думал, что его товарищ пойдет далеко, вопрос только в каком направлении. И как-то раз, когда им было по тринадцать лет, он сказал Айвару откровенно:
— Прости за прямоту, друг, но мне кажется, что чем выше ты взлетишь в своих облаках, тем скорее разобьешься. Не страшно?
— А кто выживет, Данэ? — спокойно ответил Айвар, — Никто, все мы однажды обо что-нибудь да разобьемся. Только я уверен, что до этого моя жизнь будет интересной, вот и все.
... Об этих пророческих словах Даниэль и раздумывал теперь, пока ехал в такси к дому на Богатырском проспекте, где до сих пор жила Светлана Васильевна, его мать. Погода за окном сочеталась с настроением, далеким от благодушного,- моросил слабый, но надоедливый дождь, в городе, казалось, не наступал ни рассвет, ни день, только сумерки, переходящие в раннюю ночь. Прибытие на родину было связано с дурными вестями, которые вдобавок предстояло передать другим. Ему было очень тяжело потерять Айвара в отрочестве, когда того увезли за тридевять земель, и после нескольких радостных месяцев в Питере, но теперь, нежданно-негаданно, история повторилась.
Началось все с того, что старый друг надолго перестал выходить на видеосвязь и Даниэль спохватился с большим опозданием. Впоследствии он сетовал, что с возрастом жизнь, тем более полная дел и забот, пролетает так стремительно, что не сразу вспомнишь, какой на дворе год и когда последний раз разговаривал с другом. Но так или иначе, новости от Айвара в какой-то момент стали приходить реже, были сухими и сжатыми, а потом исчезли совсем. Сам он иногда писал другу и пытался дозвониться, чаще всего в праздники, однако ответов больше не получал, и от Налии тоже ничего не удавалось узнать.
Так минуло несколько лет, сначала Даниэль объяснял молчание тем, что с аховой инфраструктурой Африки связь может обрушиться в любой момент, а потом и вовсе отвык об этом думать. Но когда он рассказал об этом своей матери, она настояла на том, что необходимо все выяснить, после чего Даниэль все-таки взял отпуск и срочно вылетел в Эфиопию.
Там Даниэль выяснил все в мельчайших подробностях и в первые минуты от ужаса не знал за что хвататься. Как друзья могли не сообщить ему о своей беде, не обратиться за поддержкой? Конечно, он бы помог найти для Налии хороших адвокатов, а потом выбраться всей семьей из Эфиопии и забыть этот кошмар. В США их бы, возможно, не приняли, но они могли устроиться в Европе, охотно привечающей приезжих с Черного континента, или хотя бы в России. А этих паразитов от местной власти Даниэль, с помощью влиятельного тестя-американца, облил бы отборной грязью в мировой прессе за всю травлю, которую учинили семье Айвара. Это было бы лучшим подарком Эфиопии на прощание. Узнай он все вовремя, его друг и дня бы не провел в какой-то кошмарной деревне, среди дикарей, с ямой во дворе и керосиновой лампой.
Жилище, в котором обитали Айвар и Налия, повергло Даниэля в шок, он до сих пор не вполне сознавал, что люди где-то существуют подобным образом. В больнице же ему честно поведали, что Айвар Теклай принимал наркотические препараты, порой страдал сумеречными припадками с галлюцинациями, однако за счет невиданного запаса прочности смог проработать на удивление долго и плодотворно. Впрочем, о нем и Налии здесь все говорили с уважением и выражали надежду, что им удалось обрести мир и лад, которые они заслужили.
После этого Даниэль позвонил в Семеру, но ему ответил пожилой слуга-амхарец. Тот не очень хорошо владел английским, но все же донес до него, что «абето Айвар» недавно уехал, а «вейзаро Корналия» много работает, чтобы растить детей.
Даниэль понял, что незнакомые слова означают соответственно «господина» и «госпожу», и уточнил, о каких детях идет речь. Только потом он решился расспросить об Айваре.
— Мы не знаем, куда он уехал и надолго ли, — признался слуга, — Но мне кажется, что он подался в те края, где сейчас много горя, гибнут люди. Наверняка он хотел еще раз оказать кому-то помощь.
— А как он жил до этого?
— До этого он целый год работал в колледже, воспитывал молодых ребят и вообще держал дом, хотя был весьма нездоров и постоянно пил свои таблетки. Голова-то у него ясная.
— Да не похоже! Какую помощь он собрался оказывать? — в недоумении спросил Даниэль, — Помощь нужна ему самому! Его надо вылечить и устроить им с Налией жизнь в нормальной стране! Я этим и собирался заняться.
— Похоже, вы не успели, хотя я не знаю, согласился бы он на это, — промолвил слуга.
«И я не знаю, — мрачно размышлял Даниэль, — Почему он ни о чем не попросил? Каким неосторожным словом или взглядом я мог до него донести: никогда не буду обсуждать с тобой неприятные вопросы, но и не пущу тебя впредь дальше пуговиц? И никогда не буду уважать мужчину, который променял свою гордость на комфорт и позволил женщине принимать все решения, потому что его можно только жалеть? Да как он после этого мог просить о помощи?!».
У него еще оставалось время, которое в Эфиопии уже нечем было занять, и Даниэль отправился в Россию. Он заранее известил о грядущем приезде Олю и Митю Амелина, сказав, что они должны знать о случившемся. «Может быть, мы потом соберемся все вместе и съездим повидать Налию. Вдруг ей понадобится какая-нибудь поддержка» — добавил он.
Однако Оля, едва услышав о болезни Айвара и наркотиках, пребывала в полувменяемом состоянии и не могла обсуждать никакие планы. Тогда Даниэль договорился с Митей все обсудить в спокойной обстановке, и в тот же вечер они сидели в одном из питерских пабов, в который захаживали еще давным-давно, отведать крафтового пива. Даниэль говорил с горечью и в то же время с неким воодушевлением:
— Ты только вообрази себе, что мне там рассказали, в этой больнице! У Айвара там народ по струнке ходил, когда он стал старшим медбратом! Он на моей памяти ни в жизнь голоса ни на кого не повысил, а там... Знаешь, мне кажется, что хоть он и безумно любил Налию, но по-настоящему смог раскрыться именно тогда, когда остался без ее опеки. И что сказать, он много сделал, больницу привели в более-менее человеческий вид. Только кому это нужно? Эфиопы все равно еще пару столетий не научатся думать о здоровье, хоть сто больниц им обустрой и тысячи хороших врачей привези. Они только силу и окрики способны понять, а когда пытаешься действовать по-хорошему — жди ножа в спину. Что, собственно, он и получил...
— А все-таки Айвар молодец, — задумчиво ответил Митя, — Я, по-моему, более правильного мужика не знал, без полутонов, без оговорок. Если уж он что-то решал, то не отступался, чего бы ни стоило. Мы считаем героями врачей и добровольцев, отправляющихся во всякие очаги эпидемий, а он там всегда был, на передовой! А мы привыкли видеть в нем просто мечтателя и романтика. Живем в пределах своей зоны комфорта — зарплата, ипотека, машина, дача, телеящик, жена-любовница да ожидание пенсионного возраста, — и не замечаем людей, которым этого мало, без которых все человечество скатилось бы обратно на пещерный уровень.
— Слушай, Митрич, он, конечно, молодец, но разумно ли тратить свои силы на дикую страну, когда в нормальном мире можно быть счастливым, обеспеченным и сытым, одновременно совершая великие поступки? — сердито возразил Даниэль, — Да и взять на воспитание семерых детей — что за очередная блажь? С Айваром все понятно, у него к тому времени уже разум помутился, а вот то, что Налия это поддержала... Это же маленькие дикари, пусть бы росли у себя в деревне и учились в земле ковыряться и туристов отлавливать. А Айвару надо было возвращаться к нормальной жизни, и жену за собой не тянуть на дно.