Агарь, мать Налии, призналась Айвару, что в последние годы они всерьез беспокоились, что взрослая дочь до сих пор одинока, и иногда хотели познакомить ее с кем-нибудь из знакомых им достойных парней. Однако вскоре Налия решительно дала им понять, что способна сама разобраться со своим будущим.
Еще он именно от Агарь узнал, что Налия вместе со своими товарищами из социальной сферы имела прямое отношение к модернизации госпиталя, в котором он сейчас работал. Она помогала в журналистских расследованиях, раскрытии грязных схем, которые еще долго мешали слаженной работе, и часто шла на крупные риски.
— Какой же у нее боевой характер! — восхищенно сказал Айвар. — А ведь она мне даже ничего об этом не рассказала...
— У Налии были очень важные мотивы заняться этой работой, как и у тебя. Я говорю о твоей бабушке, — заметила Агарь. — Да что там, почти каждый эфиоп терял близких из-за ужасного состояния нашей медицины. Ты не знал, но у нас до ее рождения была еще одна дочь. Она родилась, когда мы только готовились уехать в посольство, стажерами, и прожила всего два года. Жуткая и нелепая история: вскоре после родов у меня пропало молоко, и ее доверили ВИЧ-инфицированной кормилице. Никто там не проверял таких женщин, да многие и не знали, что вирус передается этим путем. До правды мы сами докопались, и наш ребенок был не единственным... Потом мы долго боялись, но, слава богу, все-таки появилась Налия. Мы рассказали ей, когда она подросла. Может быть, и не стоило: она с юности будто жила с ощущением какого-то долга, стремилась успеть за двоих, а то и больше, потому что знала, что другой отрады у нас не будет. Но зато какой она теперь стала, нам на радость! Правда, мы стараемся ей этого лишний раз не говорить, чтобы не задавалась, все больше про себя, тихо... Но тебе стоит знать, Айвар: сейчас мы с отцом хотим только чтобы у вас все сложилось.
От этих пожеланий у Айвара стало тепло на душе. Обретя еще двоих родных людей, он почувствовал себя вдохновленным, в том числе и в работе, в которой Налия обещала быть настоящим боевым товарищем. Она постоянно рассказывала ему, что ей довелось узнать о методиках охраны здоровья и безопасности в развитых странах и как ее друзья надеются применить это на родине.
— Понимаешь, эфиопский студент-медик способен в другой стране научиться всем передовым технологиям, он сможет сделать самую филигранную операцию, но как исправить условия выживания в больницах? — сказала ему Налия однажды. — А иначе это назвать сложно! Какой толк, что человека спасут на операционном столе, если в этом бараке он тут же заразится желтой лихорадкой, глистами, проказой? Или умрет от обезвоживания, потому что каждая капля чистой воды на счету? А там, где не подается электричество, вообще нет речи ни об операциях, ни об интенсивной терапии. Канализации тоже нет, значит, отходы слить некуда, и приходится ими дышать. Да и с добросовестным персоналом у нас беда, особенно в самых нищих регионах. Наверняка ты это сам знаешь.
— Да уж, как не знать! В деревнях больше заботятся о том, чтобы соблюсти все ритуалы над телом умершего, а не о том, чтобы до этого продлить ему жизнь. Да и христианство мало чем лучше какого-нибудь дикарского культа. Наш народ услышал что-то о чудесных свойствах крестика и воды и решил, что важнее успеть побрызгать на больного или недоношенного ребенка, чем его спасти! О каких богах они думают, что там?! Они демонам служат!
Они шли в этот вечер по старому центру Аддис-Абебы, неподалеку от самого большого в городе рынка Меркато, куда, по мнению туристов-экстремалов, свозили на продажу весь мусор, какой удавалось собрать в столице.
— А как ты вообще заинтересовался паллиативной медициной? И почему уход за больными тебе ближе, чем лечение? Неужели ты даже в детстве не мечтал сделать врачебную карьеру?
— Представь себе, нет, врачи, по-моему, больше озабочены разгадками тайн природы, чем облегчением чьих-то страданий. Знаешь, они говорят, что иногда чем хуже для больного, тем лучше для исследования. Понять их можно: обострение симптомов помогает в диагностике, да только больному недосуг ждать, он хочет, чтобы ему стало легче здесь и сейчас, и порой от мучений теряет человеческий облик. Я это понимаю и никогда ни на кого не злюсь, а врач это расценивает как черную неблагодарность за его вклад в мировую науку.
— Не знаю, смогла бы я рассуждать так, как ты: лично я считаю смерть самым отвратительным изобретением эволюции. Ты же знаешь о том, что простейшие организмы никогда не умирают, а только делятся пополам? А вот как только живая форма чуть-чуть усложнилась, тогда появилась и смерть. Хуже этого только человеческое сознание того, что придется умирать. Насекомые живут один день, но не знают об этом. Так кто же более везучий?
— Я тоже очень не люблю смерть, — невозмутимо сказал Айвар. — Но человеком все-таки быть лучше, чем простейшим организмом! Да, не каждый способен примириться с неизбежной кончиной, и тогда приходится отвлекать пациентов от этих мыслей на что-то другое, а если уж это невозможно — тогда физически пригасить страдания. Но тут духовных усилий мало, ты сама знаешь.
— Конечно! Когда нет денег на обезболивание, то никакие утешения не помогут, так что здесь материальное явно важнее морального.
— А ты замечала, какой в этом кроется подвох? — спросил Айвар после некоторого раздумья. — Те, кто поучает других, что душу надо ставить превыше плоти, сами чаще всего озабочены вполне материальными вещами. Кто больше всех любит толковать народу о вере, смирении и прочих христианских добродетелях? Государство и церковь, как лучшие демагоги и специалисты по экономии на людях.
— Коммерческая медицина тоже своей выгоды не упускает. В России, например, очень популярны благотворительные сборы с населения на дорогие операции детям где-нибудь за океаном, хотя это чаще всего уже ничем не поможет. В итоге семья остается в нищете, сочувствующие — в дураках, а кто-то в плюсе.
— Но все-таки лицемеров хуже, чем духовные лица, нет, по-моему, нигде, хотя я сам не воинствующий атеист. Только Орден милосердия чего стоит! Вся их деятельность заключалась в любовании человеческим страданием, настоящем людоедстве. И это ведь не засекречено, информацию легко найти, а в историю они все равно вошли как святые благодетели.
— А приюты Святой Магдалины? Они точно так же отличились своими методами исцеления «нравственных болезней». И забавное совпадение в том, что нужда в них отпала с развитием бытовой техники.
— Верно, но это все никуда не делось, я более-менее знаю, как сейчас живут в России, и там бурная мода на внешнюю религиозность. Почему-то расходы на здоровье уменьшаются одновременно с ее возрастанием. Понятно, что на культе терпения можно очень неплохо заработать, но почему люди позволяют ставить на себе такие опыты?!
— Культ терпения? — переспросила Налия.
— Ну да, иначе это сложно назвать. Если у людей нет денег, чтобы поручить заботу о безнадежно больном родственнике наемному работнику, то понятно, что кому-то из членов семьи, как правило женщине, приходится брать на себя эту ношу. Но если они могут себе позволить найти специалиста и не мучиться сами, то почему их считают эгоистами и подонками, предавшими родного человека? Нет уж, мучайся, ведь исполнять свой долг — это так красиво! Да еще ты попадешь в рай, а все остальные сдохнут! А что дом за полгода пропитается не только дерьмом, но и ненавистью, в расчет не берется.
— У нас-то еще проще! За безнадежными родственниками, старыми или малыми, никто не ухаживает, по крайней мере среди неграмотного населения, — горько усмехнулась Налия. — Зачем, если нового сделать как плюнуть?
— Но такими темпами они скоро опустятся до нас, а вот мы так и не вырастем, — подытожил Айвар мрачно, — и все, чему учились наши родители у России, пропадет зря.
Неожиданно Налия сняла туфли и так и пошла дальше по пыльному неасфальтированному грунту в направлении рынка.
— Господи, что ты делаешь? — изумленно воскликнул Айвар. — Хочешь наступить на битое стекло или использованный шприц? Так этого добра здесь достаточно.