— Это правда, — подтвердила я и увидела, что мои слова принесли ему облегчение. — Я хочу знать, как ты управлялся с собакой.
Он сел подле меня у огня — света мы не зажигали — и рассказал, как они провели эти два дня. Собака лежала, тесно прижавшись к мальчику, и с ним ей было покойно, как никогда со мною. И то, что он был с моей собакой, заботился о ней, казалось, сближало и нас, и он чувствовал, что сроднился и со мной, не только с животным.
— Мы все время были вместе, — рассказывал Джерри, — если только он не убегал в заросли лавра. Ему нравился лавр. Я взял его с собой на холм, и мы бросились бежать со всех ног. Там есть место с высокой травой, я упал в траву и затаился. Слышу, Пэт ищет меня. Он напал на мой след и залаял. А когда отыскал меня, стал ровно как сумасшедший и давай бегать кругами вокруг меня.
Мы смотрели в огонь.
— Это яблоневая калабашка, — сказал он. — Яблоня горит лучше всякого другого дерева.
Мы чувствовали себя очень близкими людьми.
Он вдруг завел речь о вещах, о которых раньше не заговаривал, а я не расспрашивала.
— Вы немножко похожи на мою мать, — сказал он. — Особенно в темноте, у огня.
— Но ведь тебе было всего четыре года, Джерри, когда ты попал сюда. Неужели все эти годы ты помнил, как она выглядит?
— Моя мать живет в Манвилле.
Узнав, что у него есть мать, я в первую минуту была потрясена, как никогда в жизни, и сама не понимала почему. Потом поняла. Меня всегда возмущали женщины, бросающие своих сыновей. Теперь гнев прилил с новой силой. Бросить такого сына… Приют был отнюдь не плохой, обслуживающий персонал — добрые, славные люди, мальчики сыты и здоровы, а драная рубашка — не бог весть какое лишение, и чистая работа тоже. Даже если у мальчика и не было ощущения, что ему чего-то недостает, все равно — какая кровь питала чрево женщины, которая не тосковала по худенькому телу этого ребенка? Он и в четыре года, должно быть, выглядел не иначе. Ничто, думалось мне, ничто в жизни не сможет изменить эти глаза. Отпетый дурак, идиот и тот не усомнится, что за человек перед ним. Меня терзали вопросы, но их нельзя было задавать. Каждый был способен причинить боль.
— Ты виделся с ней, Джерри… за последнее время?
— Я вижусь с ней каждое лето. Она посылает за мной.
Мне хотелось кричать.
— Почему же ты не с ней? Как она может тебя отпускать?
— Она приезжает сюда из Манвилла, когда только может, — ответил он. — Сейчас она без работы.
Его лицо сияло в отблесках пламени.
— Она хотела подарить мне щенка, да нам здесь щенят держать не велят. Помните, какой костюм был на мне в то воскресенье? — В его словах звучала откровенная гордость. — Это она прислала мне на рождество.
А в позапрошлое рождество… — он протяжно вздохнул, смакуя воспоминание, — она прислала мне коньки.
— Роликовые?
Я напрягала воображение, пытаясь представить себе эту женщину, понять ее. Стало быть, она не совсем бросила, забыла его. Но почему же тогда… — думалось мне. «Нет, я не вправе ее осуждать, ведь я ничего о ней не знаю».
— Роликовые. Я и другим мальчикам даю кататься. Они всегда просят. Но они обращаются с ними бережно.
Что еще, кроме бедности, вынудило ее…
— Я возьму доллар, который вы дали мне за то, что я заботился о Пэте, и куплю ей перчатки, — сказал он.
— Очень хорошо, — только и могла сказать я. Ты знаешь ее размер?
— Вроде бы восемь с половиной.
Он посмотрел на мои руки.
— У вас восемь с половиной?
— Нет. У меня меньший — шестой.
— А! Ну тогда, наверное, ее руки больше, чем ваши.
Я ненавидела ее. Бедность бедностью, но ведь не только хлебом живет человек; душа может изголодаться и умереть не менее быстро, чем тело. На свой заработанный доллар он хотел купить перчатки для ее больших глупых рук, а она жила в Манвилле и довольствовалась тем, что посылала ему коньки.
— Она любит белые перчатки, — сказал он. — Как по-вашему, хватит на них доллара?
— Думаю, что да.
Я решила, что не уеду отсюда, не повидав ее и не выяснив, отчего она это сделала.
Уму человеческому свойственно разбрасываться с легкостью чертополоха, пускающего по ветру свой пух. Моя работа подходила к концу. Она меня не удовлетворяла, и мои замыслы устремились к другому. Для этого мне понадобится собирать материал в Мексике.
Я распорядилась закрыть свой дом во Флориде, чтобы ехать в Мексику немедленно и писать там, если будет возможность. Потом вместе с братом на Аляску. А там одному богу известно, что и где.
Я так и не удосужилась съездить в Манвилл повидаться с матерью Джерри и даже не поговорила о ней с воспитателями приюта. За работой и новыми планами я стала уделять мальчику чуть меньше внимания. И после первой вспышки ненависти к ней — больше мы о ней не заговаривали — сознание, что у него есть мать, какая-никакая, а мать, и живет она неподалеку, в Манвилле, утишило мою боль за него. Их ненормальные отношения кажутся ему вполне естественными. Он не чувствует себя одиноким. Стало быть, не моя все это забота.