— Думала, знаю всё о тебе, оказывается, нет.
Борька уходил сразу после ужина.
Анатолий касался её волос осторожно, долго держал руки в них, осторожно касался плеч, боясь причинить ей малейшее неудобство.
Она ласково гладила его мягкие волосы, и он замирал без дыхания, без движения. Благодарность к нему, нежность переполняли Катерину, но невольно, помимо своей воли, она хотела, чтобы всё поскорее кончилось и она могла бы уснуть.
Робкие руки и губы — как он бережен к ней, как деликатен! Только почему ей хочется спать? Взмокший лоб, полузакрытые глаза… Почему ей неинтересно спросить его, о чём он сейчас думает?
Ей спокойно, тепло, ей хочется спать, и она засыпает на руке Анатолия.
Когда он узнал, что у них будет ребёнок, ни слова не сказав ей, в восьмом часу выскочил из дома. Где он мог достать в это время цветы, она так никогда и не узнала, он принёс ей гвоздики, её любимый торт «Птичье молоко» и бутылку шампанского. Ей выпить не дал ни глотка, распил с Борькой.
Дочку называл он: Катерина.
— Это единственное имя, которое я знаю, — объяснил.
Со дня рождения дочери он стал подрабатывать. Уложив их обеих спать, до поздней ночи чертил чертежи, писал рефераты.
Он купил в дом стиральную машину, пылесос, миксер и все прочие вещи, какие только могли пригодиться в хозяйстве.
Через год он в самом деле получил квартиру. Стоял на однокомнатную, но в связи с рождением ребенка выбил двухкомнатную. Борька въехал в Катеринину. Но, как прежде, не реже трёх раз в неделю являлся к ним.
Покой, бесстрашие перед будущим, ощущение прочности и достоверности родились в ней благодаря Анатолию.
Но с ужасом начала Катерина замечать в себе странные перемены. Как-то очень быстро она привыкла, что всё — для неё. Новое платье — ей и дочке. Сапоги — ей. Ей — её любимые цыплята. Ей — путёвка в детский санаторий вместе с дочкой. Ей хочется в бассейн. Ей хочется в кино. В ней родилась жадность, в ней родилось желание «брать». Брать — это чтобы было всё так, как хочется ей. Как-то по дороге на работу, уже совсем подходя к клинике, она остановилась с разбегу. Что с ней произошло? Она пьёт Толину кровь. Она стала чёрствой. Она не видит его настроения. Что нравится ему? Какой суп? Какие вещи? Как любит отдыхать он? Чем можно доставить удовольствие ему? И тут же вопрос: что происходит в ней, почему ей неинтересно, о чём он думает, что чувствует?
… - Катя, — как-то встретила её Тамара, — нам надо поговорить.
Обычная конференция, обычные разговоры о дисциплине и политзанятиях, о необходимости вести общественную работу, обычный обход больных…
Они смогли поговорить в обеденный перерыв.
— Пойдём на улицу! — попросила Тамара.
— Дождь же, — удивилась Катерина, но тут же поняла: Тамара знает, что дождь, она хочет под дождь.
— У меня хороший зонт, — сказала Тамара.
Зонт и в самом деле оказался хорошим, с широким ободком, как с юбочкой, он не давал дождю бить их с боков.
Прижавшись голова к голове, слушая, как барабанит по зонту дождь, они неторопливо шли по пустой улице.
Новое здание клиники — на окраине Москвы. Улица Островитянова. Катерине нравилось больше другое название: Островитяне. В Москве есть остров, и они живут на нём. Большое поле против клиники, виден лес, дома далеко. Клиника, и они с Тамарой — на острове. И дождь.
— Ты будешь громко смеяться, прошёл уже год со дня операции, я стремительно старею, а ребёнок не получается.
Катерина остановилась.
— Нет-нет, тебя ни в чём не упрекаю. Я знаю, мне сказали, операция была блестящая, как я и думала. И чувствую я себя совершенно по-другому.
Она думала об этом. Удивлялась. Но ни о чём не спрашивала. Может, Тамара раздумала?
Сейчас, чуть отстранившись и сразу попав под дождь, Катерина посмотрела на подругу новым взглядом. Тамара сильно изменилась за последние годы: похудела, осунулась. Нос тоже, кажется, похудел. Волосы Тамара распустила, и они, тёмные, густые, обрамляют, как рамкой, лицо. Глаза — лихорадочные, ярко-чёрные.