— И вчера.
Только теперь Катерина заметила, что у него расширены зрачки.
— Тебе очень больно? — спросила она. Сама ответила: — Очень больно.
— Откуда ты взяла? Ничуть.
— Ты железный человек, — сказала Катерина. — Давно у тебя радикулит?
— Недели две.
Она уселась на тахту.
— Ты странный человек. Почему не скажешь попросту: мне больно! Давай я тебе вотру мазь!
— Что ты?! — испугался он. — Я поеду в свою поликлинику. Там сделают всё, что необходимо. Мне назначена новокаиновая блокада. Потом сестра вотрёт мазь.
— Я врач. Зачем тебе полтора часа ехать в поликлинику, когда я рядом? И блокаду проведу, и мазь вотру. Это же глупо — не пользоваться домашним врачом.
— Немножко не по назначению! — улыбнулся Юрий. — Ты, по-моему, женский врач. Иди, опоздаешь, иди! — прибавил строго, тоном, не допускающим возражений.
Железный человек. Ему не больно? Или он умеет так терпеть эту боль, что, кроме расширенных зрачков, ничто не говорит об этой боли?! Кто смог бы удерживать двух сильных парней, когда у самого болью сводит поясницу? Хорошо ещё, милиция приехала почти мгновенно и Юрия продержали в отделении совсем недолго. Хорошо ещё, женщину очень быстро сумели привести в чувство и сдать на руки родным. А если бы пришлось всю ночь просидеть в милиции?
Что-то было непонятное, удивительное в личности Юрия. Нет, не то, что он бросился спасать женщину от шпаны, и не то, что сумел в течение получаса в железных тисках удерживать парней, а то, что ни малейшим движением, ни звуком, ни словом не показал ей свою боль, ничем ни разу не побеспокоил её.
Он скрывает боль. Может быть, и любовь он скрывает, а она есть, такая же сильная, как боль?!
Лёгкая, счастливая, ехала она в тот день на работу — даже интересно разгадать тайну близкого человека!
Она вспомнила свой сон. Там нет боли, нет слабости, нет горя, нет холода… только цвет-свет. Если Юрию больно, значит, он — земной человек, как и она. Что же за сила скрыта в нём?
На работе она с любопытством вглядывалась в больных: есть ли среди женщин такой экспонат, как Юрий?
Её женщины жили болью, отчаянием, надеждой — чувствами острыми, и чувства эти показывали, любили поговорить о них.
Удивление перед непостижимостью. Юрий ещё выше поднялся над людьми и над ней.
В одном она послушалась Тамару. Когда Юрий совсем поправился, она, покраснев, глотая слова, сама поражённая своей смелостью, сказала:
— Мне врач… мне нужно… в общем, будет лучше если беречься стану я.
Как ни странно, Юрий вполне спокойно согласился.
За время болезни он оттаял: подшучивал, что болезни даются для самосовершенствования. Работал он, видимо, целый день. Катерина судила по утолщающейся стопке больших плотных листов, заполненных формулами, числами. Вечерами Юрий ждал её с разогретой едой и кипящим чайником. Он выходил к ней навстречу в переднюю, совсем как она раньше, помогал ей раздеться. Смотрел на неё не отрываясь.
Она снова начла рассказывать Юрию про своих больных. И на работе, и дома была весёлая и действенная, в ней родилась неукротимая энергия.
В сдержанности заложена, видно, неведомая ей до сих пор правда. Нельзя собой, своими чувствами беспокоить людей. Наверное, Юрий лучше неё понимает, как надо жить.
Может, обойдётся?! Наладится у них всё? Катерина летела к улыбке Юрия, к разогретому им ужину, совершенно позабыв о вечности.
Ночью он теперь засыпал не сразу, был нежен, незнакомо смелыми руками гладил её.
Может быть, наладится её жизнь, земная, обыкновенная, без которой не может жить ни одна женщина?
Но бюллетень кончился, и Юрий пошёл на работу.
А у Катерины умерла мать.
Это получилось так неожиданно!
Мать жила тихо, в своём грустном круговороте: прикованная к постели немая бабушка, пьяница-отец. С матерью двух слов Катерина сказать не умела. Приходила раз в неделю посидеть с бабушкой и раз в две недели в гости, приносила торт, фрукты, с матерью пила чай на кухне. Отец, если был дома, ужинал с ними.
Отец жаловался на мать, что мать со своей «параличной» его жизнь заела: ни в дом отдыха, как все нормальные люди, ни на природу, ни в кино… Сама сидит в камере и его держит в камере!
— Ты думаешь, я от распущенности пью? Я, дочка, пью от горя, нету у меня в жизни выхода. Десять лет сожрала у меня, как час. Ну ладно, пусть бы драгоценная тёща была в соображении, а то — куль. Отдать её, куда положено, и точка: начали бы жить.