Жюльен рос нормальным, веселым мальчиком. Он снова стал им теперь, когда вернулся. Его молчаливость исчезла, он с живостью говорил с отцом, и тот слушал, считая теперь радостные слова, произнесенные им, как считает приговоренный к смерти часы, которые ему осталось жить.
Рамон вошел, исполняя свое обещание. Он воплотил его в бутылке шампанского, которую принес с собой.
— Вот! — воскликнул он.
Он торжественно подал обед, а после обеда Жюльен читал, предполагая, что его отец заснул.
Они легли спать поздно. Отец пожелал Жюльену спокойной ночи в его спальне. Он тревожными глазами оглядел комнату и спросил:
— Я полагаю, ее проветривали?
— Конечно, — отвечал Жюльен, тронутый его примитивной заботливостью. Ему хотелось бы сказать что-нибудь приятное своему отцу, сгладить впечатление ссоры, которая произошла между ними, но он не мог ничего придумать. Наконец, он сказал:
— Я надеюсь, отец, вы чувствуете… я хочу сказать, что теперь между нами хорошо?
Отец кивнул головой.
— Да, да! Спокойной ночи, мой мальчик!
Оба были рады, что все было кончено, обоим было трудно говорить.
Жюльен сел на свою кровать и закурил последнюю папироску.
«Бедный старик! Один из лучших людей… и все-таки… — подумал Жюльен, выпуская клубы дыма изо рта. — Как странно, что с годами становишься таким далеким к отцу подобного типа. Надо, конечно, принимать во внимание нрав обоих, но некоторые вещи не прощаются…»
И он почувствовал, что маленькая искра привязанности к отцу, которая блеснула в его душе, опять потухла, когда при воспоминании о ссоре негодование на отца, как стрела, пронзило его мозг.
ГЛАВА XV
Оскорбленная любовь порождает ненависть.
СтендальПисьмо, в котором Сара извещала мать о своем решении, по истечении года, выйти замуж за Жюльена и его немедленном отъезде в Африку, пришло в замок Дезанж под вечер.
Леди Диана, среди многочисленных гостей которой находился и Шарль Кэртон, как раз в этот момент поила их чаем, при содействии двух рослых молодых лакеев.
Сара настоятельно просила держать новость в секрете, по крайней мере в течение нескольких месяцев, и сообщала, кроме того, что собирается приехать на будущей неделе и что ей хотелось бы, чтобы Жюльен переночевал в замке перед своим отъездом, если только леди Диана ничего не имеет против.
Известие не только ошеломило леди Диану, — оно пробудило в ее душе какое-то смутное раздражение.
Она достигла того возраста, когда боязливо проверяется всемогущество своего обаяния и когда подобные ей женщины начинают завидовать победам других, даже если эти победы не затрагивают их личных интересов, просто потому, что их раздражает, что другие женщины имеют успех.
Она боролась с этим чувством, зная, что оно ее старит, — более возвышенные мотивы были ей чужды — но теперь, сидя под полосатым, желтым с белым, тентом террасы, сквозь тонкие железные перила которой пробивались ветви жимолости и розовой герани, она почувствовала острый прилив этого низменного, болезненного состояния. Но она не признавала его за таковое, даже в своих собственных глазах (с какой стати, в самом деле, быть откровенной с собой или другими в таких неприятных вещах, — это и скучно и бесполезно), и считала его проявлением тяготевшего над ней «злого рока», жестокой судьбы, которая, такая щедрая к другим, ей лично дает совсем мало.
Влюбленным в нее мужчинам она представлялась трагической, глубоко страдающей натурой (полузакрытые длинными ресницами, увлажненные слезами очи, судорожно искривленные, нежные губки); поклонники верили и соболезновали ей до тех пор, пока сами не впадали в немилость и не начинали подозревать, что их предшественник, всегда «такой жестокий и грубо эгоистичный», во всяком случае, с лихвой получил по заслугам (или даже не по заслугам).
Но леди Диана была активной натурой; она не тратила время на сожаление о прошлом и считала упреки самым бесполезным занятием.
Изречение «смелостью города берутся» звучало для нее в вольном переводе: смелостью мужчины берутся, и она не пренебрегала для достижения этой цели никакими средствами; одним из этих средств была месть, другим — быстрая капитуляция, третьим — использование своих маленьких чар, и в результате она всегда имела успех.
Глубина ее эгоизма была поистине достойна изумления, но она позировала на бескорыстие, щедро делясь с другими, когда у нее случайно заводились деньги, особенно если эта щедрость могла вызвать восхищение окружающих.
Ей казалось, что «давать» — синоним бескорыстия, даже если дар ей ничего не стоил или даже приносил выгоду.