Колен ухватился за это, как за якорь спасения.
— Да, да, — твердил он в лихорадочном волнении, — мы будем придерживаться этой линии.
Он был совершенно разбит как нравственно, так и физически и даже похудел за это время. Его терзали сомнения: тысячу раз он был готов во всем сознаться, но свидетельство против Жюльена было бы свидетельством и против него самого, и это его останавливало. Он не переставая проклинал образ действий старого Гиза, но был сам слишком запутан в этой истории. Ведь он не только помог вынести Жюльена из замка, он раздобыл яхту, на которой Гизу удалось увезти сына из Франции. Так как решительно никто не подозревал о помолвке, о Жюльене даже не вспомнили. Он был в безопасности.
— В полной безопасности, — не без горечи сказал Колен Саре.
Впрочем, эта безопасность далась не дешево, потому что Лукан сразу заподозрил что-то неладное.
— Почему вы меня не вызвали? — настойчиво допрашивал он Сару. — Почему? Так просто было протелефонировать мне, что у него сердечный припадок. Так оно и было на самом деле, и я не допустил бы огласки! Кэртон был конченый человек, малейшее волнение должно было доконать его, я могу в этом поклясться.
Он пытался оказать давление на местного доктора, напыщенного толстого человека, который кичился своим званием и отстаивал свою правоту даже перед Луканом, этой парижской знаменитостью.
— Сердечный припадок не оставляет следов на шее, мосье Лукан. Даже мы, провинциальная мелкота, достаточно осведомлены в медицине, чтобы констатировать это. Следователь безусловно согласился со мной. Я не могу идти против своей совести, даже если дело касается такой прелестной леди! Но я не отрицаю, что у него к тому же было плохое сердце! И непременно упомяну об этом на суде.
Лукану так и не удалось сбить с позиции этого самодовольного дурака, который решил до конца отстаивать свое мнение. Показания слуг тоже были не в пользу Сары. Лукан проклинал свою судьбу.
Он сразу понял, что Колен может быть очень полезен. Он не чувствовал особой симпатии к этому человеку, но со свойственной ему проницательностью ценил его как хорошего юриста.
Они совместно разработали план защиты: законное негодование оскорбленной женщины, плохое сердце Кэртона, использование сочувствия, которое всегда вызывает «любовная драма», и, наконец, в крайнем случае, призыв к признанию «неписаных законов», которые руководят человеческими деяниями.
Защищать Сару должен был Дэволь, начинающий адвокат, соперник Жюльена на этом поприще. Это был красивый, ловкий молодой человек, обязанный только самому себе своей блестящей карьерой.
— Он больше подходит нам, чем Манолэт, — заявил Колен Лукану, — Манолэт слишком аффектирован; нам нужен человек, который не только пробуждал бы страсти, но и подчинял бы их своей воле, понимаете? Дэволь будет говорить с присяжными как равный.
Лукан одобрил выбор. Но Саре Дэволь решительно не понравился, он слишком откровенно восхищался ею. Впрочем, после ее откровенного сознания в преступлении Дэволю почти не о чем было с нею говорить.
Сара находилась в состоянии глубочайшей апатии, которая притупляла остроту ее горя. Она точно утратила способность страдать; удар совершенно ошеломил ее.
Она виделась только с Гак и Габриэль де Клев, которая примчалась к ней, как только узнала об ее несчастии, и не позволяла никому дурного слова о своем друге.
Роберт, примкнувший к враждебному Саре лагерю, невольно все-таки оказал ей услугу, защищая свое имя от настойчивых посягательств прессы, представители которой осаждали его дом, как стая голодных волков. Он гнал их прочь, ввиду собственных интересов. Преступление Сары поставило его во главе дома, и тот позор, которым она его покрыла, делал Роберта еще более щепетильным в вопросах фамильной чести.
Он был у Сары всего один раз, и то по необходимости, чтобы подписать какие-то документы. Они встретились как чужие: он с натянутой сдержанностью, она — с глубоким равнодушием. Но в глубине души Роберт негодовал на Сару: она разбила все его юношеские иллюзии и казалась ему прямо чудовищем.
В первый же вечер после ареста Сара попросила леди Диану приехать к ней. Леди Диана приехала. Сара сразу, без слов, поняла, чего она может ждать от матери, так что злобные выходки последней были, в сущности, излишни. Она буквально кричала на Сару, и Саре вдруг показалось, что под этим исступленным отчаянием кроется нечто более личное, чем оскорбленное чувство морали, и ей стало бесконечно жалко леди Диану.
— Между нами все кончено, слышите? — сказала леди Диана, не контролируя на этот раз тембр своего голоса. — Я не желаю впредь иметь с вами дела. Мне не хватает слов, чтобы выразить вам мое негодование. Я предоставляю вас вашей совести.