С учением соединилась обязанность по воскресеньям и праздникам собираться в монастырь на вечерню, заутреню и обедню. [...] Труднейшее было вставать к заутрени на колокол в три часа. Помогали тому по городу будильники. Много было пребедных учеников, живущих в бурсе[491], из которых младшие классами доставали себе и старшим пропитание, освещение и другия пособия, расходясь по вечерам на пение псалмов, а более духовных песней, под окнами и на дворах, с горшечками и мешечками. Большею и лучшею подачею, из сожаления иногда к своему одноклассному, получался в нём и верный будильник. Нашим был бедняк лет 16-ти, с приятным лицем и сладким голосом, сын дьячка, по селу мой сосед. Раза по три в неделю он приходил к нам и всегда получал добрую долю. Имя его было Харитон; имя приятное, но он жалобно разсказывал, что поп, сердясь на отца его, нарочно дал ему имя Харитона в насмешку, чтоб звали его по-народному Харько. Он был так умён и усерден, что мы его любили.
Кроме того, семинария имела ещё свои обычаи.
а) Как во всяком селе и городе сохранялась народная патриархальность, сойдясь или встретясь, старшему и старейшему поклониться снятием шапки, так и в семинарии, хотя все учащиеся равно назывались студентами, но, кроме общаго уважения к почётности, установлено было почтение к высшим через класс, перваго класса к третьему и выше, втораго к четвёртому и выше и пр. А учители были в благовении, как полубоги.
б) Праздничныя и именинныя поздравления от всех классов по одному ученику, с их учителями, приносимый архиерею и ректору, в стихах и речах латинских. В том и я имел свою долю.
в) Гулянье по имени рекреация, 1-го Мая, или в первый за тем ясный день. Для того префект[492] отбирал утром из меньших двух классов до полусотни малолетков, с старейшими для порядка, приводил их к архиерею в залу и уставлял стройно. За дакладом, при выходе владыки с важностию, все разом восклицали, как наставлены: Recreationem, pater, rogamus[493]. Он пройдёт и ласково пришутит отказом. Просьба повторяется. Он даёт благословение. Тогда все с своими запасами и играми выходят за город на гулянье по берегу Альты. Там составлялись свои общества по классам. Больше всего было дела мячам и кеглям в городках, также борьбе и беганью. Они имели своих героев, которым прочие дивились, как на Олимпийских играх; а в приюте поодаль, как всем нам быть на глазах, своим весельем пируют учители. Тем открывается начало летних забав. [...]
Пять лет я учился в Киеве. Академия Киевская на Подоле в Братском монастыре, двухэтажное, массивное здание, с широкими колонадами, в верхнем этаже с залою и церковью конгрегации. Попечением митрополита Самуила[494], кроме рядовых латинских семи классов, греческаго и европейскаго языков, она обогатилась новыми общими для средних и высших классов предметами.
а) Российской пиитике и риторике Ломоносова учил выписанный Троицкой семинарии богослов Снегирев, кажется Дмитрий. Женясь, был протоиереем[495] церкви царя Константина.
б) Французскому языку начально киевский гражданин Лапкевич, с резною латинскою надписью на воротах дому; ходил в богатой черкеске, с высокою тростию, и в праздник с дорогою саблею; учил gratis[496], за что портрет его поставлен был при входе в академическую конгрегацию[497]; а после него содержатель пансиона и частных уроков француз Брульон, который гордился искусством топографа и устроил магистрату солнечные часы на ротонде фонтана.
в) Немецкому языку иеромонах[498] из Галиции, потом прусской службы офицер, — имён их не помню.
г) Географии и истории твёрдоречивый булгар Анатолий, первой по Бишингу[499], второй по Фрейеру[500].
д) Вместо бывшей прежде арифметики учил всей чистой математике, по курсу Аничкова[501], с разделением на два класса, также практической геодезии и фортификации, муж достопамятный, родом из-под Нежина, Иван Фальковский, вероятно Хвальковский (по произношению «хв» как «ф») — при мне стал в монашестве Ириней. По изучении в Киевской академии, зашедши охотою своею, он учился в Лемберге и Песте, а возвратясь, поступил учителем в академию; имел тихий нрав и приятный дар слова. Это были мои учители, кроме классных — в латинской пиитике и риторике Афанасия Корчанова, и в философии Амвросия Келембета. Я много всем обязан; особенно же Анатолий в своих многовидных описаниях дал мне прелесть географии. Ириней любил мою привязанность к математике. После меня он прикладную математику с астрономией довёл до издания киевских календарей и присылал их ко мне. Впоследствии Амвросий, Афанасий и Ириней были эпархиальными епископами.
Прибавилось к тому новое лице, учитель по классам, годом ниже моего курса, иеромонах из Вуколы, Виктор Прокопович-Антонский, родом села Погребков из-за Нежина. Он был отлично заметен и уважаем; учения сильнаго, остроумен и сладкоречив, крепкаго здоровья и благовиден. Он и Ириней, в бытность Императрицы Екатерины в Киеве 1787 года, с января по май, говорили перед нею проповеди. Виктор имел в Москве двух братьев, перешедших университет, Михайла секретарём у генерал-губернатора Еропкина, и Антона секретарём у куратора университета Мелиссино; там же третьяго брата Ивана студентом. От них получал он издаваемый новости и завёл у себя маленькое собрание в воскресные дни по утрам для чтения, выбором четырёх подростков, куда принят и я на последние три года. Рано мы сходились к нему в братскую обитель, пили чай и поочерёдно читали то лучшия статьи периодических изданий листами при «Московских ведомостях», то переводы Фенелонова Телемака, Мармонтелевых «Инков»[502], и другое, где он вмешивал свои замечания. На первый звон к поздней обедне, он вёл нас с большими ключами в академическую библиотеку своего ведомства. Там остановились мы до конца обедни.
Библиотека, в огромности своей, накопленной от времён основателей многими взносами, помещалась прежде на монастырской трапезе; и от трапезы — важнейшею частик» погорела. Остаток ея, что спасено, разложен был по родам в большой церкви монастыря, на широких от стен до столпов хорах. Там мы имели свободу рыться в книгах, читать что могли и что позволено. Русския книги скоро перебраны. Фолианты Patres[503] были не по мне. Меня занимали в сборе древние классики разных изданий, «Physika mirabilis»[504], «Philosophus in utramque partem»[505], сокровище для диспутаций, Эразмова «Encomium Morial», похвала глупости, и подобный. Об иных сказано, что на них после будет время. Другия досадно были непонятны. Любопытство моё особенно возбуждала физико-математическая часть. Я знал простую алгебру, геометрию, синусы и тангенсы; но там, начиная от «Memoires de l’Academie» до Мушенброка[506], в линиях, фигурах и вычислениях, всё было только дивно.
Библиография наша по себе была весьма тесная. Нужный книги, словари и готовальни выписывались для нас академиею по вызову, для чего был при ней из Москвы комиссионер, который жил в монастыре и принадлежал к обществу учителей. В городских же лавках имел свою не малую торгаш, нашим прозвищем Гарбуз, который скупал и продавал битыя, старый и старинный книги. О достоинстве последних осведомлялся от учителей, которые и сами у него покупали. Но праздниками для нас были приезды итальянцев из Ломбардии, всякий год весною на месяц с большою лавкою латинских и французских книг, эстампов и учебнаго снадобья. При том, как рисованье было почти общим у всех, начиная правилами школы и восходя до фигур и ландшафтов, штрихом, тушью и красками: то нам приятно было в той же лавке получать себе образцы и материалы, а при выборе и других новостей наглядеться.
494
499
500
501
502
506