Первую остановку сделали за гумнами. Здесь впервые подверглась, испытанию теория «наброса». Результаты оказались самые огорчительные: на алых разводах платка, покрывавшего столик, сиротливо лежали большой пятак старой чеканки, три семитки и еще две копейки — тоже старинного вида.
Унылый вид этих скромных монет не внушал ни надежд, ни воодушевления, и о. Дорофей читал торопливо, невнятно и небрежно. И пробегали мимо ушей молящихся неубедительные, лишенные тепла и порыва, слова молитвы:
«…Вонми немножению естества нашего, яко Ты сотворил еси нас. Виждь птиц стенание, скотов вопиение, младенческий плач, сирот лишение, вдовиц уединение, убогих недостаточество и всех людей твоих молебный глас. И посети землю, и упой ю тучными дожди: мокроты бо лишающихся, своим убо прозябением увядение, человеком же и скотом пагубою претит…»
Сыпались слова, как мелкий щебень, и кружились над головами, не проникая в сердце, и ухо едва успевало ухватить их в ныряющем, поспешном беге.
О. Иван вздыхал. Неужели он ошибся? Оглянулся. Народу достаточно, не менее двух сотен. Правда, на обыденных лицах незаметно молитвенного экстаза. Автоматически-привычные широкие кресты там, где крестится священник. Скучливое, тупо любопытствующее созерцание знамен и фонарей. Ближе стоящие протягивают шеи, чтобы заглянуть в книгу, по которой читает о. Дорофей, как будто там спрятано что-то особенное. И это деревянное равнодушие… Вон купчиха Новоселова под зонтиком. Неужели у ней-то нет усердия положить хоть гривенник? Или ей урожай не надобен?
«Всем нужен урожай, матушка! — с укоризной сказал мысленно о. Иван. — Будет у земледельца в закрому, и у нас не пусто будет в кармане…»
…Вот старый хорунжий Степан Фомич. Толстое, налитое лицо со свиными глазами. Этому не грех бы и рублик положить. Скряга! Зубы смерзлись от жадности. «Все равно с собой на тот свет ничего не возьмешь!..»
О. Иван опять вздохнул. Сколько потрачено усилий вокруг этого Степана Фомича! Человеку кончается уже осьмой десяток. Разогнал всех своих наследников. Спит на деньгах. Земли двести десятин. И все еще не хочет заблаговременно о душе подумать… О. Иван пускал в ход все свое красноречие насчет того, что пятьдесят десятин, отписанные на причт, были бы как раз достаточной уплатой за вечное поминовение. Но Степан Фомич все жмется и кряхтит.
Когда двинулись дальше, о. Дорофей сухо сказал о. Ивану:
— Вот что, о. Иван. Соборне за ваш наброс служить жирно будет. Сделаем так: я — сейчас, до обеда, к двенадцати часикам подъедете вы и остальное время походите по полям.
О. Иван быстро прикинул: до двенадцати часов оставалось всего три часа, а с двенадцати до заката солнца, как условлено с прихожанами, не менее восьми часов. Распределение невыгодное. Но, вспомнив, что он заслуживает упрека за вовлечение в невыгодную сделку за этот злополучный наброс, вздохнул и кротко сказал:
— Хорошо.
Следующую остановку сделали через версту, за телеграфными столбами, под горой. И тут вдруг шансы о. Ивана и его теории наброса неожиданно поднялись: заказал молебен с акафистом пророку Илии Степан Фомич. Потом еще было заказано пять простых молебнов разным святым. Всего, не считая набросанных медяков, на сумму 2 рубля 25 копеек.
— А что-о! — с торжеством шептал о. Иван.
— Ну нечего, нечего! — примирительно и довольным тоном возразил о. Дорофей.
Он уже не спешил и читал акафист Илии проникновенно, с чувством:
«…Радуйся, непочитающих святых праздников православные церкве карателю! Радуйся, громами и молниями по воле Божией управляли! Радуйся, дожди и бездожие, плодоносив на землю и бесплодие посылаяй!..»
О. Иван, умилившись религиозною ревностью Степана Фомича, решил использовать случай — попытать еще раз растопить сердце древнего хорунжего напоминанием о вечном райском блаженстве.
Когда акафист кончился и началось пение простых молебнов, о. Иван подошел к Степану Фомичу. Старый хорунжий уже раскрыл дождевой синий зонтик — гигантский зонтик, под которым могло укрыться не менее десятка человек, и готовился идти домой: становилось жарко, беспощадное солнце жестоко припекало обнаженную лысину, и хотелось попить чайку.
— Весьма похвально, Степан Фомич! В своем роде даже трогательно усердие ваше! — сказал торжественно о. Иван. — Трогательно и достойно подражания!
Польщенный Степан Фомич свернул зонтик и, протянув правую ладонь, сказал:
— Благословите, батюшка.
К священству он был почтителен, но жертвователь туговатый.
О. Иван с готовностью осенил его широким крестом и дал облобызать свою потную загорелую руку.