— Да благословит бог его. Его детей, мать и вас, госпожа.
Женщины не отставали от Эмилии и в конце концов рассердили ее. «Дожили мы, всякие подонки и нищие благословляют нас, а другие поворачиваются спиной», — думала она.
Эмилия ускорила шаг, чтобы поскорее добраться до дома и собраться с мыслями. Но у колодца ей пересекла дорогу повитуха Катица Цурику — огромного роста женщина с приплюснутым носом и лицом, похожим на каравай хлеба. Катица прослужила пятнадцать лет кухаркой в Бухаресте и умела говорить «по-городски», к удивлению и восторгу односельчан.
— Передайте господину директору все мое уважение, — сказала она, энергично встряхивая руку Эмилии, — Ведь я вдова, и меня не забудут при дележе имения его превосходительства господина барона Ромулуса Паппа де Зеринд, который, извините меня, просто старая развалина. Если господин Теодореску пожелает свидеться со мной, то прямо скажу им, что готова записаться в товарищи, ведь я женщина одинокая и обиженная богом.
— Я скажу ему, Катица, скажу.
— А почему вы плакали, барыня?
— Замолчишь ли ты наконец? — напустился на вдову Митру. — Трещишь как сорока, голова кругом идет.
— Стыдно так говорить, — возразила Катица.
— Хорошо, хорошо, иди к своим кастрюлям, — отстранил ее Митру.
Когда они подошли к школе, из расположенной напротив молельни выходили необычно молчаливые баптисты. Заметив Гэврилэ Урсу, Митру махнул ему рукой и громко расхохотался:
— Дядюшка Гэврилэ, мы все решили стать баптистами!
Но Гэврилэ даже не обернулся.
Эмилия почти вбежала во двор. Ей хотелось поскорее увидеть Джеордже, излить на него всю накопившуюся горечь. Из кухни доносился хриплый голос старухи, она пела литургию и за священника, и за певчих.
— Мама, — крикнула Эмилия, — где Джеордже?
— А я откуда знаю? Может, на чердаке удавился от стыда… Благослови нас бог и ныне и присно и во веки веко-о-в!
— Что ты говоришь, мама?
— Ничего… Посмотри, не сгорела ли подливка… Он в школе с механиком. Сговариваются, какую еще пакость сотворить румынам… И во веки веко-ов! Подожди, погонят нас из села камнями. Вот хорошо-то будет.
Эмилия недовольно посмотрела на мать, ей было тем более неприятно, что старуха словно повторяла ее мысли.
— Знаешь, — продолжала Анна, — здесь была дочка Гэврилэ Урсу… Красивая девушка…
— Что ей понадобилось?..
— Сказала… что… да повремени ты, расскажу все попозже, — захихикала старуха.
— А откуда ты знаешь, что она красивая, ведь ты же ничего не видишь? — вспылила выведенная из себя Эмилия.
С каждым днем мать казалась ей все более чужой и злобной, и как она ни убеждала себя, что Анна состарилась и впадает в детство, все же она не могла удержаться от резкостей. Правда, Эмилия быстро раскаивалась, но прощения просить нельзя было, старуха долгое время пилила бы ее, а так она сразу же все забывала. Иногда Эмилия смотрела на мать со страхом, как бывает, когда смотришь на что-нибудь непонятное и чужое.
Старуха помешала что-то на сковородке, потом подошла к Эмилии маленькими шажками и обняла ее.
— Слушай, что скажу, Милли, — взволнованно зашептала она на ухо дочери. — Уйди от него. Оставь его, греховодника. Ты красивая и можешь еще раз выйти замуж.
Эмилия не знала, сердиться ей или смеяться. Взяв себя в руки, она погладила мать по голове, как ребенка.
— Что он тебе сделал, мама! — заговорила она мягким, грустным голосом. — Разве он плохо с тобой обращался, сказал тебе хоть одно грубое слово, как делают другие зятья?
Анна поджала губы, маленькое лицо ее сморщилось еще больше. Глаза Эмилии снова наполнились слезами.
— А зачем он тащит в дом чужих людей? Может, они шпионы какие… Еще вспомните мои слова… Разные вы люди. Давай накрывать на стол. Не знаю, что они там застряли в школе…
— Пойду посмотрю, — сказала Эмилия.
Однако она не осмелилась войти в класс, откуда по временам доносились взволнованные голоса Арделяну, Митру и стрелочника Кулы.
Эмилия чувствовала себя необычно одинокой и вместе с тем взволнованной. Впервые она испытывала к Джеордже какую-то материнскую жалость. Она понимала, что все, чем он занимался со дня возвращения, чуждо ему, да и он сам не всегда разбирается в своих мыслях. Да, конечно, это очень хорошо — бороться за интересы крестьян, но разве они этим не занимались с первого дня работы в сельской школе? Искренность помогла им сблизиться с крестьянами, завоевать их любовь и уважение.
— …тогда… комиссия… землемер для нарезки… как только…
Эмилии были одинаково безразличны как царанисты, так и коммунисты. Ей хотелось одного — спокойствия, без забот и потрясений, прежней безмятежной жизни. «Господи, нам так мало осталось до старости. Тогда зачем же все это? Зачем?» Однако она никому не могла поведать свои мысли. Для Джеордже она не нашла бы подходящих слов, а старуха все равно бы ее не поняла. Разве Суслэнеску? Но он был ей противен…