Усадьба пылала, охваченная пламенем. Румынские офицеры распорядились потушить пожар и разместились в усадьбе, а на обгоревшей башне приказали поднять румынский флаг и вывесить постол.
На следующий день лейтенант в сопровождении нескольких крестьян явился в дом к Михаю.
— Я слышал, что вы румыны, — даже не поздоровавшись, сказал он. — Это правда? Хорошо… Тогда скажите, кто на селе был с коммунистами. Пиши, Попеску.
— Нам это неизвестно, — ответил Михай, глядя в сторону.
— Как это неизвестно?
— Да так уж, не гневайтесь. Откуда мне знать, кто из них коммунист. Не написано это на них, не в обиду будет сказано, и рогов они не носят… Такие же люди, как и мы…
Офицер с удивлением посмотрел на него.
— Такие же, как мы? Гм… Ну а о земле кто из них говорил?
— Да все, — засмеялся Михай. — Кто не нуждается в земле?
— А сам-то ты что за птица? Как звать?
— Михай Моц…
— Моц — хоц![4] Вижу, Моц, что и тебя не миновала красная зараза… Постой, мы избавим вас от нее. Сдерем вместе со шкурой. Собаки продажные, предатели!
И офицер вышел, хлопнув дверью.
— Почему ты не сказал ему? — крикнула Анна.
— С чего это я должен был говорить?
— С того! Вот запишут тебя и не выдадут деньги из банка. Помилуй бог, Михай, что с тобой!
После падения Будапешта стало известно, что в двух селах — Орговани и Сиофок — венгерские офицеры расстреляли тысячи сдавшихся в плен революционных солдат. Женщины, мужья и сыновья которых были в армии, бродили по селу как безумные и рвали на себе волосы. Католический священник отказался служить по расстрелянным панихиду.
— Получили то, что хотели. Такой конец ждет каждого, кто идет против бога и закона.
Собравшись наконец с духом, Михай отправился в Солнок, чтобы взять свои деньги из банка. Пустынные улицы города были покрыты мусором, магазины разграблены. Оборванные прохожие, изредка попадавшиеся навстречу, выглядели напуганными. Сердце Михая сжалось при виде банка: все стены были изрешечены пулями, окна выбиты и заколочены досками. Вместо представительного толстого директора с седой шелковистой бородой Михая встретил худой, сгорбленный и недовольный человечек.
Взяв из рук Михая книжку, он пренебрежительно просмотрел ее и сказал, что сейчас принесет деньги.
— Прошу прощения, — угодливо улыбнулся Михай, кланяясь, — мы приезжие, хотим ехать домой.
— В чем же дело?
— Дайте мне золотом, как я вам когда-то.
Человечек вдруг расхохотался. Казалось, он вот-вот лопнет от смеха. Глаза у него налились слезами и покраснели; он хлопал в ладоши и извивался над своим столом, как червяк.
— Со времен его величества Франца-Иосифа я не слышал такой остроумной шутки. Золото! Золото! Я дам вам, господин Моц, два мешка бумаги. Будет чем раскуривать трубку до самого гроба. Пошли…
Михай пошел за ним, ничего не понимая. Он осознал, что случилось, лишь в то мгновение, когда перед ним оказалась груда бумажек, не стоивших и ломаного гроша. Он кинулся на веселого человечка, хотел схватить его за горло, потом заплакал и чуть было не встал перед ним на колени. Чиновнику даже стало жаль его.
— Что вы, дорогой, откуда вы свалились? Люди с историческими именами, господин Моц, и те остались нищими, венгерские традиции рухнули. Конверсия, дорогой!
— Я был в степи, мне неоткуда было знать, — стонал Михай. — В степи! Пришла война, революция, мне неоткуда было узнать. Вот уже семнадцать лет, как я здесь тружусь, гну спину.
— Я искренне сочувствую вам, но что поделаешь?
Михай опомнился на улице с ворохом бумажек в руках. Денег было несколько сот миллионов, но на них едва ли можно было купить одну тощую корову. Михай свернул в трактир, и, по мере того как он пил, мозг его затуманивался, а телом овладевал мертвый покой. Он сам не помнил, как добрался до дому. Какой-то односельчанин подобрал его на базаре и положил в телегу. Всю дорогу Михай лежал на спине, глядя в голубое весеннее небо. При виде мужа Анна испугалась, быстро подхватила его и втащила в дом. Михай дал уложить себя в постель и после долгого молчания пробормотал:
— Теперь мы можем ехать домой. У нас нет больше ни гроша.
— Как?.. — крикнула Анна и бросилась к мужу. Но Михай уже спал как мертвый.