— Иду. На обед сегодня мама утку зажарила, — как можно громче, объявил Фэникэ.
На мгновение Митру показалось, что он вот-вот заплачет и осрамится при всем народе.
— Что же это она утку зарезала? Ведь не воскресенье… — пробормотал он, не осмеливаясь взглянуть ребенку в глаза.
— А потому, что ты, должно быть, устал. Так мамочка сказала. Она на тебя посмотреть приходила, видела, как пишешь.
— Иди домой, — тихо приказал Митру. — Я приду часов в пять, в шесть. Утка и в холодном виде хороша. Барбурэ Петре.
— Который Барбурэ? Сын Кроампы или Шкэтулы?
— Все одно…
Митру записал еще нескольких. Есть хотелось меньше, но на смену голоду пришла слабость. «Молодец Флорица, — думал Митру, — даром что беднячка! И парень молодец — соврал и глазом не моргнул. Не беда, когда будет у них земля, ему не придется врать, а то приноровится». Митру развеселился, стал шутить, спросил кого-то, не собирается ли записываться на землю и Клоамбеш, он бы с радостью швырнул его в школьный колодец, там глубоко, потом поинтересовался, сколько ему заплатят за эту каторжную работу, от писанины у него совсем онемела правая рука.
Внезапно Митру побелел и отложил в сторону ручку, чтобы не выронить и не запачкать списки. К столу пробиралась Флорица с покрытой чистым полотенцем кастрюлей и большим куском свежего белого хлеба. Митру медленно поднялся из-за стола, слова застряли у него в горле. Флорица приближалась, нахмуренная, сердитая.
— Что же это ты, — закричала она. — Я зарезала утку, а ты заставляешь меня ждать? А вы хороши! Боитесь, что не запишут, ежели человек часик отдохнет? Бросай работу и сейчас же садись есть.
Флорица грохнула кастрюлю прямо, на списки и, приподняв полотенце, показала Митру половину румяной утки с капустой.
— Мы с сыном уже поели, не век же ждать тебя, — громко продолжала она.
Митру вдруг так ослабел, что снова опустился на стул. Губы, подбородок и руки у него дрожали.
— Ел бы уж, — сказала одна из женщин. — Ишь слюни пускает. С утра ведь пишет.
Митру обхватил обеими руками кастрюлю и чуть не бегом кинулся в класс. Там он плотно закрыл за собой дверь, сел за парту и горько заплакал, вдыхая всем существом одуряющий аромат жаркого. Что-то словно оборвалось у него внутри, он кусал губы, безуспешно стараясь сдержать слезы, потом спрятался в углу класса, уткнувшись лицом в стенку, боясь, что кто-нибудь увидит его в окно.
От переживаний у Митру пропал аппетит, и он почти насильно откусывал куски мяса с румяной, хрустящей корочкой. Слезы ручьями текли по щекам. «Эх, дурак я, дурак, — думал он. — Совсем рехнулся».
Вдруг кто-то постучал в запертую дверь.
— Открой, Митру, это я — Флорица… Барыня прислала вина. Говорит, чтобы пил.
Митру старательно вытер щеки и глаза подолом рубахи, заправил в рот порядочный кусок утки и, не переставая жевать, пошел к дверям. Флорица проскользнула в класс и протянула мужу бутылку с красным вином.
— Не ругай меня, — прошептала она. — Не серчай. Нельзя же было нам срамиться перед всем селом теперь, когда ты в люди вышел… Я продала черное платье, все равно была в нем как ворона… или прислуга.
Митру вздрогнул, заскрипел зубами, но ответил спокойно и весело:
— И правильно сделала. Правильно. Куплю другое.
— Знаешь, Митру?.. Сегодня у колодца… Накажи меня бог — я поколотила жену Клоамбеша.
Митру расхохотался.
— А ну, расскажи, пока я буду есть. А то проголодался, как собака. Ты тоже, выходит, злая стала?
— Да, — медленно ответила Флорица, глядя на мужа черными красивыми глазами.
Женщины отправлялись с утра по воду, чтобы запастись ею на целый день. Все спешили. У колодца поднимался галдеж и начиналась давка, из которой редко кому удавалось выбраться сухим. Здесь можно было узнать все сельские новости. Пока подходила очередь, женщины успевали перемыть кости всем до седьмого колена.
Когда Флорица Моц подходила к колодцу, оттуда слышались возбужденные голоса и плеск воды; земля вокруг сруба была холодная, мокрая, и босая Флорица, вздрагивая от холода, заняла очередь и прислонилась к ограде.
— Да, дорогие, собрались в школе все голодранцы, — гудел хриплый, почти мужской голос Аурелии, жены Клоамбеша. — На чужую землю позарились, только забыли, чья эта земля. Вот спустят с них потом десять шкур…
— Помешались, проклятые, — завопила какая-то старушонка со сморщенным в комочек лицом. — Старик мой наказывал Траяну: «Сиди смирно, не суйся! Нашел с кем тягаться — с Маниу и Паппом!»
— Помолчала бы, бабушка Роза, ты прожила свою жизнь, а мы… мы не хотим подыхать с голоду. Мой-то муженек на фронте дрался, не то что твой Траян… — напустилась на старуху молодая бабенка.