— Братец, — вздохнул Лазарь, — а как же с тележкой?
— Убирайся! Сам делай себе тележку. Мне в твои годы никто не делал игрушек. Братья помыкали мной, как собакой. С какой стати я буду вырезать для тебя? Ничего я тебе делать не буду. Сам стругай. На, бери нож. Я тебе его дарю.
Мальчик опешил, потянулся к ножу дрожащими пальцами, но взять ножик не осмелился. Его ресницы замигали быстро, как крылышки.
— Даришь мне? А чем же ты будешь драться по воскресеньям на хоре?
— Чем? А вот чем… — и Эзекиил невозмутимо добавил срамное слово. — А теперь убирайся с глаз долой!
Засунув нож поглубже в карман, Лазарь бросился бежать, но тут же вернулся и прижался плечом к длинной руке брата.
— Спасибо тебе большое-пребольшое, — прошептал он.
— Беги, Лазарь, не серди брата, — прикрикнула на мальчика мать.
— Да я и не злюсь, — равнодушно пробормотал Эзекиил. — Иди играй, да смотри не порежься и ножик не потеряй.
Эзекиил не притронулся к завтраку — салу, луку, белому хлебу и четырем вареным яйцам, а принялся расхаживать по двору, заложив руки за спину.
Мария с матерью пристально следили за ним.
— Что с тобой? — не выдержала наконец сестра.
Эзекиил остановился, посмотрел на нее невидящим взором, потом вдруг одним прыжком взбежал по лестнице и, стараясь наделать как можно больше шума, распахнул дверь в комнату отца. Гэврилэ тихо посапывал, как кот. Эзекиил постоял немного, прижавшись коленями к краю кровати, потом тряхнул отца за плечо и вплотную придвинулся лицом к его лицу. Гэврилэ открыл глаза, испугался и вздрогнул.
— Что? Что с тобой, Эзекиил? Что ты хочешь? Зачем ты меня разбудил?..
— Поговорить надо, — решительно заявил сын.
Старик заерзал на кровати, еще не придя как следует в себя, потом протер глаза, понюхал воздух.
— Ты пьян, — тихо сказал он.
— Утром хлебнул глоток, — покорно признался Эзекиил. — Крепкая штука, сам знаешь.
— Знаю. И не хочу, чтобы сыновья пили в моем доме. Да и в другом месте. Не люблю я этого.
Эзекиил с такой силой стиснул спинку стула, что пальцы побелели, потом вздохнул, придвинул стул к кровати.
— Я, батюшка, вот что надумал. Мне нужна моя доля земли, участок в Бужаке, чтобы дом себе поставить, и деньги, что мне положены.
Гэврилэ не спеша приподнялся на локтях и старательно поправил за спиной подушки и одеяло в ногах.
— Какая земля, какой надел для дома и какие деньги? Я ничего не знаю, — покачал головой старик, глядя куда-то в угол комнаты.
Если бы Эзекиил внимательнее следил за отцом, то заметил бы глубокую морщину, пролегшую между его бровями, и легкую дрожь в руках, которые Гэврилэ поспешил спрятать под одеяло.
— Не измывайся надо мной, батюшка, — глухо проворчал сын.
— Я ни над кем не измываюсь и не измывался, сыночек, с тех пор как живу на белом свете.
— Мне нужна моя доля, — вновь потребовал Эзекиил, и голос его перешел на крик. Он не хотел ссориться с отцом, но не мог противостоять ему в разговоре и начал терять голову.
— У тебя не будет никакой доли, пока я жив. Ежели хочешь заиметь ее, убей раньше меня.
Голубые глаза старика холодно блеснули.
— Но почему? — прошептал Эзекиил. — Почему так?
— Потому, что я так хочу, — медленно ответил Гэврилэ, но тут же вдруг закричал: — Нет! Слушай, что я скажу.
Старик соскочил с кровати в длинной холщовой рубахе, болтавшейся вокруг него, как колокол, натянул штаны, шерстяные носки и сел с краю, уткнувшись коленями в колени Эзекиила, пораженного этим внезапным превращением.
— Пока я жив, мы будем жить вместе, как теперь. Вместе мы — сила, понимаешь, дурная твоя голова? У нас здесь свое отдельное село, здесь мы командуем, и никто не вправе лезть в наши дела. Неужто не видишь, что делается вокруг? Пришли такие времена, когда каждый сорняк считает себя злаком и хочет, чтобы люди его ели.
— Ты, батюшка, проповедей мне не читай, — пробормотал Эзекиил, с трудом сдерживая ярость и с ненавистью глядя на совершенно спокойного с виду отца.
— Хорошо, — вспылил Гэврилэ. — Не буду читать тебе проповедей. Коммунисты сеют везде раздор, восстанавливают сына против отца, мать против сына, родных одной крови ссорят. В моем доме я не потерплю никакой розни, пока не призовет меня к себе всемилостивый и долготерпеливый господь. Понятно тебе?