— Как тебя зовут?
— Луца… (Луца, неплохо… даже пикантно… Луца.) Распакуй, Луца, этот чемодан.
Девушка нагнулась. Юбка из красного ситца поползла вверх, обнажив белые полные икры.
— Подожди, дорогая, я помогу тебе, — подскочил Спинанциу и запутался руками в ее юбках.
Девушка быстро обернулась и с силой оттолкнула его.
— Оставьте меня! Ведите себя как положено, — сухо сказала она.
— Да что ты говоришь, — попытался Спинанциу отшутиться, но вся охота возиться с девчонкой у него пропала.
Баничиу за последнее время мало изменился, только светлые, сухие, как солома, волосы немного поредели.
Хотя все годы хозяйничания Железной гвардии он не снимал национального костюма и черной сермяги, теперь, в простой крестьянской одежде, он казался переодетым. В начале весны, после сговора Маниу с Команичиу, коммунисты развернули на национал-царанистскую партию настоящее наступление. Когда в Араде была арестована группа «Черные сермяги»[30], Баничиу решил, что самое лучшее для него — это скрыться. Папп посоветовал ему спрятаться в колонии моцев[31], рядом с усадьбой, полагая, что в этом забытом всеми уголке Баничиу никто не обнаружит и, главное, не выдаст.
«Колония» была всего лишь жалкой деревушкой, состоящей из десятка мазанок с прогнившими крышами из дранки, разбросанных по сторонам улочки, изрытой глубокими — по пояс — ямами. Эта заброшенная деревушка имела свою необычную историю. Еще во времена Марии-Терезы было решено создать здесь пограничную зону, как в Банате или Нэсэуде. Для этого с западных гор первоначально переселили в равнину шесть семей, выделив им участки для хижин и по клочку пахотной земли. Однако, по неизвестным причинам, плану заселения не дано было осуществиться.
Горцы, заброшенные волей судеб в степные просторы, застряли на новом месте, сохранив, однако, все обычаи прежней жизни. Они мастерили свирели, ушаты, подойники и жили в ужасающей нищете — без скота и сельскохозяйственных орудий, превращаясь постепенно в дикарей. Прежде, когда равнину еще не пересекла железная дорога, «колонию» считали проклятым местом. Пешеходы и крестьянские возы делали большой крюк, только чтобы не проезжать вблизи деревушки, откуда всегда слышался свирепый лай огромных серых псов, издалека чуявших чужого человека. В деревушке по-прежнему бытовали многие старинные своеобразные обычаи, которые передавались от отца к сыну во все более измененном, неузнаваемом виде. Если в семье оказывалось несколько сыновей, то по достижении пятнадцатилетнего возраста родители сажали их в поезд и отправляли на заработки, и домой они уже никогда не возвращались. В деревушке оставался лишь старший сын. До школы в Лунке было несколько километров, и дети моцев не учились, так как зимой не могли туда добраться из-за волков, стаи которых рыскали по заснеженной степи.
Моцы появлялись в Лунке раза два в году на праздниках. Приходили они в церковь, а потом напивались и устраивали поножовщину. Своих покойников хоронили чаще всего сами, без священника. После первой мировой войны моцам выделили земельные наделы, но они тут же продали их Паппу, так как им нечем было обрабатывать землю. Замкнутые и озлобленные, они довольствовались малым и работали, как каторжники, от зари до зари круглый год. Искусные резчики по дереву, моцы украшали великолепной резьбой ворота, столбы крылечек и карнизы своих грязных полуразвалившихся домишек. Столь же старательно украшали моцы кресты на родных могилах.
Баничиу поселился в хижине Гозару — высокого, кривого и диковатого моца, преданного, как собака, Паппу, который спас горца от тюрьмы, когда того заподозрили в убийстве жены. «Барон хочет, чтобы я жил у тебя. Коммунисты решили меня прикончить», — коротко заявил ему Баничиу.
Гозару пожал плечами, буркнул: «Ладно», — и устроил гостю логовище из сена на чердаке. Потом он покопался в груде кукурузной листвы, извлек оттуда ручной пулемет и отдал его Баничиу, предупредив, что у него остался от венгров еще один, в случае нужды им будет чем защищаться.
Баничиу целыми днями лежал на сене и, подложив под голову руки, разглядывал подгнившие балки. Он приучил себя ни о чем не думать, ничего не вспоминать и, одурманенный пряным запахом сена, почти все время спал. Ночью он выходил в степь, часами делал гимнастические упражнения один, под бездонным куполом неба.