— Как по-твоему, товарищ Моц, — спросил Джеордже, — честный Гэврилэ человек или нет?
Митру молчал, кусая губы.
— Ну?
— Товарищ Арделяну сказал, чтобы я не говорил, пока он не даст слова, — с серьезным видом ответил Митру.
Арделяну прикрыл рот ладонью, чтобы спрятать улыбку. Джеордже не успел ничего возразить, как дверь распахнулась и на пороге появился Эзекиил. Лицо его было искажено, глаза красны от слез или бессонницы. Двигался он вяло, с трудом.
— Подожди немного, — остановил его Арделяну. — Видишь, мы заняты.
— У меня, господин, нет времени ждать, — тихо ответил Эзекиил.
Он вышел на середину класса, оглядел всех и, выбрав Джеордже, направился к нему. Не проронив ни слова, Эзекиил стянул с себя рубаху и оголил могучую волосатую грудь. Мускулы, переплетаясь, как канаты, играли под смуглой кожей.
— Я был ранен вот сюда, — с мучительным напряжением проговорил Эзекиил, — показывая беловатый, шириной, в два пальца, шрам, спускавшийся от плеча к пояснице. — И сюда, — продолжал он, засучив грязную штанину и тыча огромным пальцем в изрезанную глубокими шрамами голень. — Дайте и мне земли.
— Да… но запись будет производиться завтра, — возразил Арделяну.
— Это сын Гэврилэ Урсу, — разъяснил Джеордже.
— Тебе своей земли мало? Решил урвать у нас — бедняков, подыхающих с голоду? — напустился на Эзекиила Митру.
— А вы дайте то, что мне положено… Я был ранен… Сами видели, — глухо пробормотал Эзекиил.
— Слышал, что я сказал? — взбеленился Митру. — Стыда у вас нет. Совсем обнаглели…
Эзекиил с трудом подавил вспышку ярости.
— Бедняк… не знает стыда, — медленно и приниженно, как утром отцу, сказал он и продолжал, обращаясь к Джеордже: — У меня ничего нет. Отец выгнал из дому, когда я попросил свою долю… Сказал, что, пока жив, ничего не даст. Что мне остается делать? — закричал он вдруг тонким, срывающимся голосом. — Убить его? Голову топором размозжить?
— Это отец тебя подослал цирк здесь устраивать? — с издевкой спросил Митру. — Еще кусочек земли урвать захотел?
— Довольно, товарищ Моц, — остановил его Арделяну и, спустившись с кафедры, подошел к Эзекиилу.
— Дело вот в чем. Сам подумай… Ведь ты сын самого богатого хозяина в Лунке…
— Марку Сими богаче, — буркнул Эзекиил. — А что мне проку в отцовском богатстве?
— Может быть, и так, — согласился Арделяну, — однако земли мы тебе дать не можем. Я не спорю, ты прав и говоришь правду. Но если мы тебе дадим землю, на другой же день все сыновья богатеев поссорятся со своими отцами. Реформа — для бедняков.
— Но бедней меня нет никого, — всхлипнул Эзекиил и утих, надеясь, что ему что-нибудь скажут, но все молчали. Тогда губы Эзекиила скривились, руки вздрогнули, словно он хотел броситься на Арделяну. Глигор медленно поднялся и расправил могучие плечи, но Эзекиил уже справился с собой. Он глубоко засунул руки в карманы и пристально, не мигая, смотрел в глаза Арделяну. Но тот все молчал, и Эзекиил направился к выходу.
— Может быть… еще передумаете… может, — бросил он, задержавшись в раскрытых дверях.
Во дворе Эзекиил прислонился к дощатой стенке сарая и долго стоял, качая головой, словно от боли. Он чувствовал себя опустошенным и больным. Еще ни разу в жизни ему не приходилось никого просить — он всегда требовал, а если не давали, брал силой. Теперь он никак не мог собраться с мыслями, а все только молился.
— Господи, не допусти… господи, помоги сдержаться… господи, не дай… — бессмысленно твердил он, сам не зная, зачем стоит здесь.
Через некоторое время из-за угла вдруг появилась Мария. В нерешительности она остановилась среди двора, пошла было обратно, потом снова вернулась и остановилась перед входом в школу.
— А ты зачем сюда? — тихо окликнул сестру Эзекиил.
Мария вздрогнула, хотела убежать, но Эзекиил уже подошел и схватил ее за руку.
— Зачем пришла? — спросил он.
— За тобой, — тихо прошептала девушка. — За тобой, Эзекиил.
— На что я вам понадобился, — обозлился Эзекиил, задохнувшись от волнения при мысли, что Марию мог прислать отец.
— Эзекиил, — с усилием проговорила Мария. — Иди домой… Батюшки нет, и…
— А где он?
— Уехал. Кажется, в Арад.
— Зачем?
— Не знаю. Пойдем домой…
— Не пойду, дело есть.
— И у меня, — прошептала Мария.
— К кому?
— К директорше.
— Хорошо. Твоя воля.
И вдруг вся ярость, накопившаяся за этот день, вспыхнула в Эзекииле:
— Я убью его, — процедил он сквозь зубы. — Приду как-нибудь ночью с топором и изрублю на куски. Строит из себя святошу… а мы как рабы. Дураки братья, что позволяют водить себя за нос… Меня он не заездит. Зарежу… Можешь сказать ему это. Так и передай: «Эзекиил, мол, сказал, чтобы ты не попадался ему на пути, в землю вгонит». Так и скажи… Не бойся, а коли побьет, приди и скажи мне.