Джеордже задумчиво слушал рассказ Марии о ссоре между Гэврилэ и Эзекиилом. Взволнованный шепот девушки почему-то непонятно его волновал, и, чтобы успокоиться, он то и дело машинально зажигал сигарету.
— Зачем вам понадобился батюшка… когда он… уж не обессудьте меня… когда он сказал… чтобы вы к нам не приходили? Я… Знаете, господин директор, все село говорит о вас, как о святом… все вас так любят.
— Я думал, — серьезно ответил Джеордже, чувствуя себя более уверенно, — попросить его стать старостой. Ведь Гэврилэ демократ. Не знаю, известно ли тебе, что это значит.
— Знаю. По истории проходили в пятом классе. Демократы — значит, те, кто за народ. Как в Афинах, в Греции, где были еще аристократы или бояре. Знаете… мне так нравилось в школе, так нравилось… Мне бы хотелось еще учиться… Помните, господин директор, как вы советовали мне поступить в гимназию? И с отцом говорили. Он тоже не был против, да началась война и вы уехали. А я, знаете, господин директор, и теперь еще перечитываю школьные книги. Беру и читаю историю и даже арифметику.
Джеордже не мог разглядеть Марию в темноте, и в памяти его вставала худенькая двенадцатилетняя девочка, хорошенькая и смышленая.
Эмилия рассказывала ему (он тщетно старался теперь вспомнить подробности) какую-то историю о любви между Марией и Петре Сими, убитом неизвестно кем однажды ночью.
— Ладно, Мария. Спасибо, что зашла. Знаешь, отец твой прекрасный человек, хорошо если бы побольше было таких… Мы с ним найдем общий язык. Я зайду как-нибудь к вам, сделаю вид, что ничего не знаю об его гневе, и вот увидишь — мы поладим.
— Конечно… да, вы в чем-то похожи, так и знайте…
— Как? — удивился Джеордже.
— Не знаю, не знаю, господин директор.
Разговор больше не клеился. Джеордже не знал, о чем говорить, и шутливо спросил.
— Скажи, Мария, а когда мы на твоей свадьбе погуляем?
— Скорее на поминках погуляете, господин директор, — вдруг ответила девушка глухим, полным отчаяния голосом. — На поминках.
Пораженный, Джеордже закурил сигарету и попытался разглядеть лицо девушки при вспышке спички. Узкое, тонкое лицо Марии было бледным как мел, большие глаза горестно смотрели куда-то в пустоту.
— Не говори глупостей, девочка, — неуверенно сказал он. — Что это за чепуха?
Девушка приблизилась к нему почти вплотную, и Джеордже почувствовал ее горячее, свежее дыхание.
— Зачем мне жить, господин директор? Я как прислуга у отца, потом стану прислугой у мужа, которого он мне выберет, а это, наверно, еще хуже. Петре, упокой господи его душу, хотел украсть меня — увезти в город. Куда угодно… Только чтобы вместе были…
Все более растерянный, Джеордже не знал, как ему поступить, что сказать. Ему хотелось уйти, по это было невозможно. Людей надо понять, даже если приходится разделять с ними их горести, чуждые тебе.
— В жизни я видела мало радостей… не как другие… Батюшка держал меня взаперти… только в школе мне хорошо было. До сих пор перечитываю школьные книги… географию.
Слезы брызнули из глаз Марии.
— А теперь я беременна… На третьем месяце.
Джеордже уронил сигарету. Ему было досадно за самого себя, за свою слабость, неспособность помочь девушке. Он не знал даже, чем успокоить Марию. «Нам приходится платить за все, что было, за все спокойные, беззаботные дни нашей прошлой жизни». Он протянул в темноту руку, и пальцы его нащупали мокрое от слез лицо девушки. Джеордже тут же попытался отдернуть руку, но Мария крепко сжала ее своей маленькой мозолистой ладонью, потом резким движением прижала к груди.
— Не оставляйте меня, господин директор… Помогите мне… Сделайте доброе дело, не оставляйте меня без помощи… Я не хочу стать посмешищем всей деревни. Лучше брошусь в колодец.
— Не говори глупостей, зачем говоришь глупости? — быстро проговорил Джеордже.
Девушка продолжала плакать, но уже тише, не отпуская сто руки.
— У меня никого нет… не оставляйте меня.
Джеордже глубоко вздохнул.
— Я не оставлю тебя, — сказал он решительным, не допускающим возражений тоном. — Поверь мне. Все будет хорошо, Мария. Не бойся, я не оставлю тебя. Но пока ничего не могу сказать, я еще сам не знаю…