Митруц вскакивал, покорно откладывал в сторону книгу или тетрадь и шел туда, куда его посылала Анна. Но в то же время он все более враждебно посматривал на старуху, и Анна то и дело ловила на себе его острые, как сверла, взгляды, в которых вспыхивал злобный огонек. Митруц никогда не был разговорчивым, а теперь из него трудно было выжать и четыре-пять слов в день. Это выводило Анну из себя. Ей хотелось каждый день выслушивать от него слова благодарности, видеть его заискивающим и покорным, а так как Митруц был далек от этого, она стала подозревать его в каких-то темных умыслах.
Теперь ей было о ком почесать язык, когда в дом заходила какая-нибудь старуха соседка. Они усаживались на солнышке, и Анна начинала жаловаться на неблагодарность окружающих. В пример она приводила того сироту, который должен был бы с утра до вечера молить бога о ее здоровье, а вместо этого, конечно, проклинает ее и желает ей гибели. Она умышленно повышала голос, чтобы неблагодарный слышал.
Однажды терпение Митруца лопнуло. Он подскочил к ней и закричал смешным, срывающимся голосом:
— Да оставь меня наконец в покое, тетя Анна! Что тебе от меня надо? Лучше бы помолчала. Стыдно, ведь старая женщина, а жить не даешь. Отца водила за нос до самой смерти, сказала, что приехали богачами, и заставила работать, как раба. Обещала ему, что поможешь мне учиться в школе, стать барином. Не боишься бога. Одной ногой в могиле, а не боишься.
Митруц грохнул о землю кувшин, повернулся на каблуках и выбежал со двора. Он не явился ни к ужину, ни утром на другой день.
Анна не спала всю ночь. Беспокоилась. Ее не пугало, как отнесется к этому Джеордже, что скажут на селе, но она никак не могла понять, на что мог рассердиться этот сопляк. А утром, когда Джеордже спросил, где Митруц, ей захотелось от стыда провалиться сквозь землю. Старуха вся покраснела.
— Он осерчал… на меня… и ушел… — заикаясь, пробормотала она.
— Этого только не хватало! — вскричала Эмилия. — Джеордже, беги скорее за ним… Ах, мама, мама…
Через час Джеордже вернулся, держа за плечи плачущего навзрыд Митруца. Увидев, что Эмилия бросилась навстречу мальчику и расцеловала его в обе щеки, старуха отправилась к себе в комнату и принялась складывать вещи в большую плетеную корзину. Когда Эмилия вошла, чтобы отчитать Анну, старуха стояла на коленях и кулаками уминала вещи в корзине.
— Что ты тут делаешь, мама? — удивилась Эмилия.
— Ничего… Мне нечего делать у вас… вы стали господами… Но знай, что я заставлю тебя заплатить мне за все годы, пока я была у тебя в услужении, а если не заплатишь, подам в суд. Землю продам, разорюсь на адвокатов, но не отступлю! Я еду в Арад к моей бедной Аннуце, хоть и была для нее сущей змеей ради тебя и твоего муженька, чтобы вы могли благоденствовать, жирели тут от добра, издевались надо мной и держали меня зимой в этой холодной комнате, чтобы сдохла от ревматизма.
Когда Эмилия заплакала, потрясенная этой неожиданной вспышкой, старуха поняла, что она по-прежнему самая сильная в доме. Она продолжала уминать вещи, хотя ей хотелось смеяться от радости.
— Джеордже, Джеордже! — закричала Эмилия. — Пойди сюда, мама хочет уехать от нас…
— Что случилось, мама? — спросил, вбегая в комнату, Джеордже.
— Ничего. Тому, кто меня не любит, я плачу тем же.
К обеду, однако, старуха забыла об отъезде, уселась во главе стола и начала резать хлеб.
— Ну ты, как тебя только зовут! — крикнула она, словно вспомнив о чем-то. — Иди сюда, я дам тебе свежего хлеба.
— Не пойду, — послышался из-за печки обиженный голос Митруца. — Не люблю свежего хлеба. От него у меня болит живот.
Тогда Дануц, молчаливый и замкнутый ребенок, которому исполнилось к этому времени семь лет, схватил со стола хлеб и бросился с ним к Митру, заявив, что никогда не будет есть за общим столом без него, потому что его тошнит при виде того, как ест бабушка. Джеордже вскочил, чтобы дать сыну пощечину, но Анна остановила его:
— Оставь, Джеордже, — засмеялась она. — Вот до чего я дошла, даже детишки смеются надо мной. Иди за стол, Дан. И ты иди, упрямец!
Анна так и не смогла разобраться, почему произошла в ее душе перемена, отчего изменилось ее отношение к этому сироте, который не хотел понять, что он слуга, и держал голову высоко, как отпрыск знатного рода.
В долгие зимние вечера старухе не спалось, и она допоздна не отпускала Митруца от себя, рассказывала ему о своей молодости, о Миклоше.
— О, это был настоящий человек! Стоило ему взглянуть на женщину, как ту в пот бросало. Бог создал человека наподобие скотины, но наградил его умом и заставил за это работать, ничего даром не дается, и нет радости без огорчения. Ты, парень, молишься когда-нибудь?