Велико было удивление крестьян, когда в одно из воскресений Эзекиил появился на хоре. Он заглянул в корчму к Лабошу, напился пьяным, потом плясал со всеми девушками и наконец избил до полусмерти сына старосты.
Во время эвакуации Гэврилэ оказался в числе немногих, оставшихся в селе. Сочувственно качая головой, он смотрел, как беспорядочный, шумный поток беженцев стекал по улицам села к мосту, готовому рухнуть под тяжестью сгрудившихся на нем людей и повозок. В ответ на уговоры соседей оставить хозяйство Гэврилэ лишь снисходительно улыбался. До вечера он успел зарыть весь хлеб, вынес из дома все ценные вещи и спрятал их, отметив на бумажке место каждой. Для Марии и невесток Гэврилэ оборудовал тайник на чердаке. Лошадей отправил в лес с младшим сыном Лазарем, а сам уселся читать евангелие. Гэврилэ никто и пальцем не тронул, венгры даже не заглянули к нему, а когда через месяц в село стали возвращаться измученные крестьяне, растерявшие на дорогах остатки добра, Гэврилэ стали считать самым мудрым человеком из всех когда-либо живших в Лунке. Почти поговоркой стали слова: «Что ты корчишь из себя умника, ты, чай, не Гэврилэ Урсу». Староста и писарь также уважали его. Все время, пока через село шли советские части, к Урсу не посылали на постой солдат. Только раз у Гэврилэ остановился советский офицер. Он был откуда-то из-под Тирасполя и неплохо разговаривал по-румынски. Хотя офицер был совсем еще молод, Гэврилэ принял его, как генерала, но скоро пожалел об этом. Офицер держался с ним холодно, почти враждебно. Желая ублажить его, Гэврилэ решил показать все свое хозяйство, комнаты сыновей, дворовые постройки, конюшни.
— А где батраки? — неожиданно спросил офицер.
— У меня нет батраков, товарищ, — объяснил Гэврилэ. — Бог дал мне семь сыновей, и я обхожусь с их помощью.
— Ври больше! — презрительно усмехнулся офицер. — Спрятал, наверно?
— Что спрятал, товарищ?
— Мы не товарищи, — сурово ответил офицер, угрюмо глядя на него по-детски голубыми глазами. — Ты кулак! Эксплуататор.
— Избави боже, — испугался Гэврилэ.
Устроив офицера в лучшей комнате, Гэврилэ зашел к Эзекиилу и рассказал о случившемся. Эзекиил выслушал его молча, вращая злыми глазами.
— Кто-нибудь знает, что он у нас на постое?
— А зачем тебе это? Что тебе пришло в голову, болван?
— Ничего, — отрезал Эзекиил. — А если он придет завтра с солдатами и сожжет хозяйство? Тогда ты что скажешь? А?
Обозленный глупостью сына, Гэврилэ пошел спать, но всю ночь не мог сомкнуть глаз. До сегодняшнего дня все, с кем он имел дело, говорили с ним почтительно, старались угодить, а этот русский ругается, хотя он принял его по-барски. Беспокойство и страх не оставляли Гэврилэ и на другой день, когда офицер стал готовиться к отъезду. Гэврилэ зашел к нему и робко попросил разрешения задать один вопрос.
— Говори, — коротко ответил офицер.
— Не гневайтесь, но мне невдомек, за что вы рассердились на меня. Возможно, я чем-нибудь не угодил вам… тогда прошу прощения. Вы сказали, что я кулак, а я не понял…
— После поймешь, — сказал офицер, но уже более мягко. — Ты богатый, другие бедные… Теперь у вас будет революция, и бедные побьют вас.
— Господи помилуй, за что же побьют?
— За то, что вы сосете их кровь.
Гэврилэ окаменел и, не находя ответа, переминался с ноги на ногу. Так и не сказав ни слова, он приказал Эзекиилу проводить офицера до ворот и как следует запереть их после этого.
С этого дня Гэврилэ стал еще более молчаливым, чем прежде. По вечерам, когда собравшиеся у него люди рассказывали разные истории, он только качал головой, давая понять, что тоже знает немало, но предпочитает помалкивать.
Однажды вечером Глигор Хахэу — огромный, как гора, детина — рассказал, что видел в городе большую демонстрацию коммунистов. Огромные толпы людей шли по улице с флагами и кричали: «Долой Маниу и Брэтиану»[9]. На площади один из них сказал речь, в которой упомянул и о крестьянах.
— Пусть поразит меня бог, ежели вру, — тряхнул огромной, как каравай, головой Глигор. — Человек этот сказал: «Надо дать землю беднякам, вернувшимся с фронта». А это было бы по справедливости, — задумчиво добавил он, надвигая шапку на глаза.