В следующее мгновение все застыли от неожиданности. Обычно молчаливый, Гэврилэ, с вытаращенными глазами, накинулся на Глигора.
— Не стыдно тебе, Глигор? Не знаешь, что говоришь?.. В уме ли ты? Поманят тебя землицей, а ты — хап, цап! Рыбу ты когда-нибудь в жизни ловил? А? Выходишь, верно, на берег Теуза и орешь на нее или лупишь дубиной по воде, чтобы оглушить ее? Нет, без приманки и рыбу не возьмешь!
Глигор насупился и что-то замычал, как бык, но вовремя спохватился. Не годится ссориться с Урсу в такие времена.
— Не сердись, дядюшка Гэврилэ, — засмеялся он, стараясь казаться веселым. — Больно велика и хороша приманка. Дай мне югэр земли, вот я и человек.
Все закивали головами, соглашаясь с ним. Ярость Гэврилэ вдруг разом упала, и за весь вечер он не произнес больше ни слова.
Только когда стали расходиться и Гэврилэ протягивал всем по очереди вялую, безжизненную руку, он бросил вдогонку уходящему Глигору:
— Эх, Глигор, Глигор! Блаженны нищие ухдом… Ты рассказывал, как голодранцы кричали: «Долой Маниу и Брэтиану!» А знаешь ли ты, кто они такие? Во всей Румынии нет более мудрых людей. Вместо того чтобы молить бога об их здравии, — ведь они старики, — ты мне рассказываешь, что кричали эти…
— Да, да, — попытался исправить положение Кулькуша. — Это большие люди…
На следующей неделе Гэврилэ подписался на «Дрептатя»[10]. Каждый вечер он читал собравшимся у него людям статьи, где говорилось о проделках и коварстве коммунистов, притесняющих румын. Наткнувшись на статью Хациегану, где сообщалось, что национал-царанисты тоже собираются провести аграрную реформу, он ткнул ее под нос Глигору.
— Вот, Глигор, видишь? Это люди с головой, и если скажут слово, так можно верить.
Глигор, который уже несколько дней ломал голову, как ему выпросить у Гэврилэ лошадей, с радостью согласился.
— Мы, те, кто помоложе, дядюшка Гэврилэ, во многом не разбираемся. Знаем только, что натерпелись на войне. Ты этого не знаешь, а может, сыновья рассказывали. Дело в том, что совсем мы обнищали, а то иначе…
Огромный купол вечернего неба, откуда льется на землю слабый, рассеянный свет, лег краями на землю, где-то далеко на горизонте, там, где даже в ясные вечера кажется, будто назревает буря.
После жаркого дня неожиданно наступил довольно прохладный вечер. С Теуза доносится запах ила и сонное журчание воды. Тени акации постепенно вытягиваются, а белые стены домов в этом вечернем полумраке выделяются еще ярче, чем при солнечном свете.
Прищурившись, Гэврилэ смотрел на бурую степь за холмом, рябую от разбросанных на ней островков тщедушной молодой травы и коричневых кустов чертополоха. Он любил этот поздний час, когда день постепенно угасает, как умирающий от старости человек, час, когда все оставляли его в покое и он отдыхал. Глаза заволакивались легкой дымкой, и старик с необычной четкостью различал доносившиеся, словно издалека, знакомые вечерние звуки. Звонко лилось молоко на дно подойника, одна из невесток шлепала туфлей непослушного внука. Сыновья в своих комнатах ждали ужина, положив большие усталые руки на белую скатерть стола. Луч тусклого желтого света вырвался из приоткрытой двери коровника и лег на траву. Тотчас же появилась Мария с засученными до локтя рукавами, неся ведра, полные пенистого молока. Гэврилэ дал дочери пройти мимо и позвал ее, лишь когда она дошла до кухни.
— Это ты, дочурка?
— Я, батюшка.
— Пойди сюда.
Она подошла быстро, немного удивленная, и остановилась в тени голубого столба, подпиравшего крыльцо.
— Подойди поближе, — просительно позвал он.
— Тебе не холодно, батюшка? Прохладно ведь…
— Нет.
Девушка кусала тонкие красные губы. Она боялась отца, и боязнь эта росла из года в год, подкрепляемая смирением, с которым мать и все ее братья подчинялись главе дома. Все они удивлялись, когда что-нибудь случалось не так, как он предсказывал. Братья бросались как ошпаренные, когда старик «просил» их о чем-нибудь. Пока Мария была маленькой, отец редко заговаривал с ней, считая, что она должна быть при матери и помогать ей. Позднее Мария скорее почувствовала, чем осознала, что отец любит ее больше всех. Гэврилэ, который ни за что на свете не потерпел бы иного мнения, кроме своего собственного, и даже не разрешал никому выражать его, отцовское, мнение другими словами, внимательно выслушивал все, что говорила дочь, и только странно посматривал на нее, словно подстерегал. Особенно в последнее время он неустанно следил за ней и часто неожиданно спрашивал своим мягким, спокойным голосом: «А где дочка?» Мария дрожала и потеряла сон неспроста — теперь ей было что скрывать от отца. Она не могла представить себе, что он сделает с ней, если узнает, и понимала, что рано или поздно это должно случиться. Каждый вечер Гэврилэ подстерегал дочь у коровника, подзывал к себе и задавал самые неожиданные вопросы. После каждого такого разговора Мария чувствовала себя обессиленной, и ноги у нее подкашивались. Теперь она снова стояла перед отцом, готовясь держать ответ.