В постели на четырех подушках стонал и скрипел зубами Пику. Половина лица его была сплошным синяком. Из разбитого носа струилась кровь. Глубокая, как от пилы, рана пересекала лоб и терялась в колючих светлых волосах. Над левым глазом чернел темный, как слива, кровоподтек. У изголовья с растерянным видом сидела жена.
Заметив Гэврилэ, Пику попытался улыбнуться, но лицо его исказилось страшной гримасой — остатки выбитых зубов царапали губы.
— Пришел, — глухим, словно из бочки, голосом пробормотал он. — Я не звал тебя… Сидел бы дома… Идиоты… Что смотрите? Человек борется за вас, а венгры ломают ему кости. Что пялитесь на меня? Убирайтесь вон!
— У него бред! Не обращайте внимания, господин Урсу, — заявила Катица Цурику, любившая выражаться по-господски.
— Ничего, все наладится, — по-стариковски прошептал Урсу, усаживаясь на край постели.
— Что наладится, Гэврилэ? — возмутился Марку Сими и закачал почти под потолком своей высокой меховой шапкой, которую не снимал ни зимой, ни летом, так как был лыс как яйцо. — Если так пойдет, не сегодня-завтра всех нас перебьют.
— И пусть перебьют, слюнтяи! — прохрипел Пику.
Гэврилэ обернулся к собравшимся в комнате. Он знал их всех и попытался в одно мгновение оценить, на что они способны, да еще такие пьяные, как теперь. Тут были Алексие Мавэ — когда-то известный в Лунке прихвостень либералов, теперь какой-то ссохшийся и осунувшийся, тугодум Григоре Лапу — самый богатый в Лунке пасечник, высокий и костлявый Петре Миллиону, похудевший молчаливый Лэдой, который покачивал головой, словно хотел сказать: «Вот, говорил я вам, а вы не верили», — нахохлившийся Глигор Хахэу со склоненной вперед головой, похожий на быка, собравшегося боднуть. Павел Битуша — первый болтун на селе — пустил по кругу большую бутыль цуйки. При тусклом свете лампы казалось, что лица всех покрыты тонким слоем грязи.
Пику вдруг коротко застонал и повернулся на бок. Изо рта у него хлынула кровь. Жена вскочила и подняла ему голову, но с таким безразличным и тупым видом, словно держала в руках булыжник.
— До каких же пор мы будем терпеть? — взвыл вдруг у дверей чей-то гнусавый, плаксивый голос.
— Добрый вечер, господин учитель, — прозвучал вместо ответа хриплый хор голосов.
Пьяный Кордиш, размахивая руками и расталкивая всех, подошел к постели Пику, нагнулся и поцеловал его в обе щеки. Раненый расчувствовался и заплакал, давясь слезами и кровью.
Кордиш резко повернулся к собравшимся.
— Позор вам, румыны! Бабы вы, а не мужчины! Собрались здесь и причитаете, вместо того чтобы слетать в Шиманд и сжечь село, как когда-то сделали Хория, Клошка и Кришан[11]. Чего вы ждете? — воскликнул Кордиш после небольшой паузы.
В комнате воцарилось многозначительное молчание. Даже будучи пьяным, Кордиш понимал, что люди не придают его словам никакого значения и не противоречат лишь потому, что считают его барином. Обратившись к повитухе, он стал поучать, как ухаживать за больным, потом вдруг снова повернулся к присутствующим, которые по-прежнему молчали.
— До каких пор? Где мы? В Румынии или Патагонии?
— Где? — удивился Битуша.
— В Патагонии, — тяжело дыша, пояснил Кордиш.
Желая сбавить его пыл, кто-то протянул ему бутыль с цуйкой. Учитель хлебнул как следует, рыгнул, и глаза его окончательно помутнели.
— Видишь ли, в чем дело, — обратился к Гэврилэ Марку Сими. — Мы позвали тебя, чтобы посоветоваться. Надумали в следующий четверг пойти всем миром в Шиманд и наломать венграм бока. Небось флаги вывесили, когда приходили хортисты.
— Я тоже пойду, — замычал Кордиш. — Священники… и учителя с крестом впереди!
Он снова замахал руками, обозленный, что люди ждут совета не от него, а от продолжавшего молчать Гэврилэ.
— Поднявший меч от меча и погибнет, — мягко сказал тот наконец.
— Но ведь они уже подняли его, — возразил Кордиш, который всегда скандалил, когда напивался. — Удивляюсь я на тебя, дед Гэврилэ, хоть ты и годишься мне в отцы, знай, что ты старая свинья.
Все застыли, ошеломленные тяжестью оскорбления. В пьяном виде Кордиш всегда молол чепуху и привязывался ко всем, но с Гэврилэ Урсу говорить так не полагалось. Однако Гэврилэ и глазом не моргнул.
— Бог простит тебя, не знаешь, что говоришь, — устало проговорил он.
— Не обращай на него внимания, — холодно сказал Марку Сими. — Знаешь ведь, какой он… болтает, что в голову придет.