На третий день Флорица страшно испугалась, когда увидела, что Митру, с искаженным болью лицом, выпрямился, держась за поясницу, но не закурил, как обычно делал, когда отдыхал, а поднял глаза вверх, прямо в голубое небо, и запел хриплым, как у старого пса, голосом:
Митру повернулся к Флорице и Иосифу, посмотрел на них белыми глазами, сверкавшими на покрытом грязью лице, и договорил слова песни:
— Митру, — позвала Флорица.
Глаза Митру наполнились слезами, он махнул рукой, заскрипел зубами и ушел со двора. Вернулся Митру только к вечеру — усталый, мокрый от пота, словно бегал по полям. Флорица молча подвинула ему глиняную миску со щами из крапивы и грибов, но он не прикоснулся к еде. Встал, бросился на подстилку в яслях лицом вниз, часто и тяжело дыша. Он решил продать землю и уехать в город. Что будет, то будет.
К полуночи Флорица, которая тоже не смыкала глаз, легла рядом, и они обнялись в тесной колоде яслей.
— Спишь?
— Черта с два!..
— Что мы будем делать с землей?
Он не шевельнулся, словно оглох.
— Слышишь? Что будем делать с землей? Ведь семян-то нет…
— Поджарим и съедим!
— Ты одурел?
Убедившись, что Митру очень устал и не полезет драться, Флорица быстро проговорила, но не обычным просительным тоном, а повелительно и властно:
— Пойди к директору, у них ты вырос. Попроси, чтобы взяли тебя в издольщики и дали в долг семян. Вернем все летом. Может, директор поговорит с кем-нибудь и о плуге. Может, и денег одолжит.
— Значит, снова кланяться в ноги? — проворчал Митру и тут же пожалел. «И что только я о себе мыслю, — подумал он с горечью. — Кто я такой?.. Голь перекатная… Нищий…»
— Пойду, пойду! — с раздражением крикнул он. — Спи наконец и оставь меня в покое. Пойду завтра чуть свет. Подниму его с постели. Встану на колени и поплачу. Хватит с тебя? А теперь молчи, не то побью.
На фронте Митру слыхал, что во многих селах уже проведена реформа. А тут? Какая тут может быть реформа? Поместье эрцгерцога Франца разделили еще после той войны… Все, что осталось от него, захватил барон Папп, бывший тогда министром. Но об этом поместье даже не заходила речь. Не может же он один забрать его.
Митру сел на край яслей.
— Что с тобой? — зашептала Флорица. — Опять взбеленился?
— Нет, ничего… Послушай, жена. Вот если бы земля была резиновой и растягивалась, тогда ее, может быть, хватило на всех…
— Господи, спаси и оборони. Ложись скорей.
— Отцепись! Не мешай думать. Тебе не понять…
Когда Эмилия замечала, что Джеордже не смотрит на нее, все ее самообладание исчезало, как дым. Она вся замирала и напряженно следила за его неловкими движениями, прислушивалась к его охрипшему от курения голосу и кусала губы, охваченная беспокойством, близким к страху. Эмилия не могла себе представить, что увечье способно так изменить человека. Ей хотелось, чтобы Джеордже забыл о нем, и поэтому она не старалась помочь ему и предоставляла все делать самому, хотя готова была крикнуть: «Ради бога, позволь, я помогу тебе. Позволь. Я готова сделать для тебя все, что угодно». Очень скоро она поняла, что им не о чем говорить. Джеордже и раньше не был разговорчивым, но тогда она понимала его, знала, что он думает о тех же вещах, что и она, уважала его идеи, хотя и не разделяла их, его заботы, которые не трогали ее, и даже гордилась, что он не такой, как все, и у него свой собственный внутренний мир. Тогда его «миром» были вопросы преподавания: он выписывал все специальные журналы и книги, внимательно и с увлечением следил за всеми опытами в этой области.
Раньше она считала, что хорошо знает Джеордже, и была уверена, что он вернется таким, каким ждала его. Но уже через неделю после возвращения они находили друг друга лишь ночью, во мраке, с какой-то отчаянной безнадежностью, а утром она чувствовала себя смущенной и униженной, вставала раньше мужа и занималась хозяйством. Охваченная робостью и беспокойством, Эмилия надеялась, сама не зная на что.
А тут еще этот непрошеный гость. Вначале ее бесили и утомляли вежливые, чересчур «светские» манеры Суслэнеску, который, не находя себе места, путался у нее под ногами и заставлял ее терять слишком много времени с готовкой еды. Бесконечные разговоры его с мужем еще больше раздражали Эмилию. Она часами выслушивала эти отвлеченные философские споры, боясь вставить слово, чтобы не показаться глупой.