— …Из тьмы веков, на четвереньках мрачно ползет человечество… Правда кулака, грубо отесанного камня, правда оголенной страсти. Вместе, товарищи! Изучим другую историю, историю, о существовании которой мы не подозревали. Сами не зная того, мы были историей…
— …Как ты думаешь, назначат меня директором? Или и эти, из инспекторского отдела, тоже коммунисты? Слышь, ты играешь в покер? Разве ты поставишь хоть одну лею на битую карту?
— …Здесь, в толпе, где назревают страсти, я предвижу ваш возмущенный ропот, но скажу вам во весь голос: «Возьмем из марксизма все хорошее: историческую идею, созданную многими, но остановимся на той эпохе, когда эти идеи вырываются наружу, овладевают толпами. Идеи? Нет! Чувства кровного братства. На-ци-о-на-лизм!» И пока я буду говорить все это — буду думать о себе, а ты, мыслящая пылинка, ты, который столько страдал, как сможешь ты победить все то, о чем говорил? Как сможешь ты победить собственные цепи?
— Долой фашизм! — доносилось с улицы.
Кордиш молчал, возможно уснул.
«Кто знает, кем будет пророк, — думал Суслэнеску, — пророк, который зажжет чувства подлинного братства, очищенного от всякой фальши. Я пойду за ним, за этим пророком, и отдам себя целиком, потому что до тех пор я, конечно, выясню, кто я такой».
Город за стенами сторожки, казалось, слился в один общий крик.
Джеордже с трудом удалось пробиться к городскому комитету партии. Это было большое желтое здание, принадлежавшее ранее венгерскому коммерсанту, сбежавшему с армией Хорти. Больше половины комнат в нем пустовало.
По пути Джеордже встретился директор школы в Тырнэуць Бозга — маленький прилипчивый человечек. Всхлипывая и причитая, он полез целоваться, а потом стал рассказывать о своих военных приключениях (как спасся вплавь из Крыма, как был уволен из армии), потом перешел к «тяжелым временам» — стал говорить о кознях коммунистов и необходимости тонкого дипломатического сопротивления. Заслышав выстрелы, он окаменел, вытаращил глаза и, бросив Джеордже среди дороги, помчался домой — защищать семью. Джеордже прошел в горком беспрепятственно, очевидно благодаря военной форме без погон. В большом свежевыбеленном кабинете секретаря ходил из угла в угол высокий плотный человек с коротко остриженными седоватыми усами. Джеордже тотчас же узнал его, хотя тот сильно изменился — постарел и выглядел очень угрюмым и решительным.
— Арделяну, вы ли это?
— Господин директор!
С улицы донесся, как отдаленный взрыв, глухой и угрожающий рев толпы. Джеордже машинально рванулся к окну, но Арделяну не обратил на это внимания, его влажные глаза по-прежнему улыбались, и он не выпускал руку Джеордже из своих больших сильных ладоней.
— Я много думал о вас, — пробасил он, продолжая улыбаться. — К нам?
— Конечно, — кивнул головой Джеордже. — Куда же еще после всего пережитого?
— Это хорошо, — одобрил Арделяну. — Очень хорошо.
Дверь широко распахнулась, и в комнату вбежал маленький лысый человечек с желтоватыми, как у тюленя, усами. Вид у него был испуганный, руки дрожали.
— С уважением покорно докладываю, товарищ инструктор, что я связался с Арадом, — заговорил он дрожащим голосом с сильным венгерским акцентом. — Они едут. Несколько грузовиков уже в пути.
— Все докладываешь? — пожал плечами Арделяну. — Ну, докладывай, что мне с тобой делать! Это директор школы в Лунке, член нашей партии.
— Здравия желаю, — щелкнул каблуками человечек. — Имею честь, покорно…
— Товарищ секретарь волости, — рявкнул Арделяну. — Ради бога, ты ведь не в армии Франца-Иосифа. Какого черта, с тех пор, как приехал, только и слышу: «покорно докладываю», «здравия желаю»…
— Что поделаешь, все в голове перемешалось, — пробормотал человечек, вытирая лысину красным, очень грязным платком. — Я Мохай, мастер с мельницы, — представился он Теодореску. — Едут, товарищи, едут.
— Раз так, то подождем, — проворчал себе под нос Арделяну. Было видно, что все в нем кипит и он едва сдерживает возмущение. Джеордже подошел к окну и приложился лбом к стеклу. Он знал Арделяну еще до войны, когда тот работал механиком на мельнице Паппа в Лунке. Джеордже относился к нему, как ко всем жителям села, с доброжелательным, но рассеянным вниманием. Когда он, вернувшись в село, поинтересовался, где Арделяну, ему сказали, что тот погиб в Гурахонце во время бомбардировки.
Видневшиеся из окна серые улочки обезлюдели, дома казались брошенными, среди улицы разгуливал чем-то очень озабоченный петух. Мохай тяжело вздыхал, покашливал, но Арделяну не обращал на него никакого внимания. Тогда старик начал объяснять, судя по тону, уже не менее, чем в десятый раз.