Как он выглядел? Так же, как Поттер? Весь в крови, потный, задыхающийся, сложившийся пополам от боли?
Никто ему ничего не сказал. Никто, кроме Забини. Который расщедрился на чертово яблоко.
А если бы он был Поттером? Ах, если бы он был Поттером. Наверняка к нему сбежались бы армии идиотских жополизов. А ну-ка, кто быстрее заштопает Мальчика-которому-уже-давно-следовало-бы-сдохнуть. Позвали бы Мадам Помфри и торжественно унесли его в больничное крыло, завернув в шелковые простыни.
А Драко лежал там. В грязи. У озера. В леденящем холоде приближающейся ночи. И все, на что он мог рассчитывать — только армии слизняков, жаждущих добраться до его крови, слизать ее с его пальцев. А он так старался избегать массовых сборищ.
И, разумеется, Снейп. Который почти заметил его. Возможно, он действительно его заметил. И если так, то можно попрощаться со значком старосты. Навсегда.
Живот скрутило от внезапного страха.
Великолепно. Потому что это все еще кое-что для него значило. У него еще оставалось что-то, кроме «коснуться и попробовать и вы**ать и Грейнджер», что могло привлечь его внимание. Хорошо. Ему почти захотелось вернуться в замок, бегом, чтобы сказать этой суке.
«Видишь? Я еще не совсем твой, как ты могла подумать, Грейнджер. Еще есть что-то, что не кричит твое имя. Не имеет отношения к боли, отцам, крови и шрамам. Смотри, еще осталась крошечная часть меня, которая для меня, Грейнджер. Наплевать, насколько маленькая, потому что она есть.»
Есть.
Чуть-чуть. Но есть.
И поэтому он еще держался.
Еле-еле. Но держался.
За должность Старосты. За Квиддич. За тот день, когда он почувствовал, как деньги Малфоев коснулись его пальцев и обожгли, обещая поднять его — выше, еще выше, прочь отсюда, блин. Драко вцепился в землю. Почувствовал, как холодная вода и грязь проникают под ногти. Как странно он, должно быть, выглядел. Выйдя вот так на улицу. Придя сюда. Распластавшись на земле и закрыв глаза.
Какое безумие. Полное гребаное безумие. А если подумать, что час назад. Два или три. Что тогда. Было.
Драко почувствовал, что его снова затягивает. Нет. Пожалуйста, нет. От**ись.
Но он опять был там. В классе, с Грейнджер.
Задавал себе те же самые вопросы. Те же безмолвные ответы. Те же мысли, от которых его хватка начинала ослабевать. И должность Старосты, и Квиддич, и жгуче-восхитительно-прекрасные-деньги начинали ускользать от него.
Что она подумала? Что она думает?
Где она сейчас?
Грейнджер.
Не важно, за сколько всего он будет пытаться держаться.
Грейнджер.
Его пальцы вонзились глубже в грязь.
Из всех грязнокровок в школе. Из всех грязнокровок в мире. Он ненавидел ее больше всех. Ненавидел и желал и жаждал, как темный густой мясной соус, растекающийся каплями на языке. Оглушительно безнравственно. Так и есть. Ненависть и нужда. И аморальность всего, что он должен с ней сделать. Всего, что невозможно было не сделать.
Если бы он только мог избавиться от этой примитивной животной потребности. Осталось бы только омерзение. Управляемое и безопасное. Банальное отвращение. Он бы успокоился. В одиночестве.
С отцом. Разобрался со всем этим. Может быть, одно последнее наказание. Но не больше. Грейнджер. Больше никаких Грейнджер, чтобы е**ть мозги и напрягать член. И притягивать глаза Драко к своему рту, к влажным, припухшим, раскрасневшимся губам, к шее — средоточию крови, стенкам ее влажного распухшего рта. И внутри всего этого. Его дыхание. Его язык. Его пальцы. Его член. Этот жар, сосущий влажный жар. Она, упавшая на колени; обхватившие его пальцы, порхающий вокруг язык. Губы, сочащиеся, кровоточащие. Тугие. И слышать, как она задыхается под ним.
У Драко опять стоял. Так просто. Так просто, чтобы он встал — всего лишь языки, одна мысль о языках. А иногда.
Одна мысль о ее глазах.
Полное ох*ение.
Но маленький рот Грейнджер. Распахнутый до хруста челюстей, руки, сжимающие его, и он входит. Изо всех сил. Быстро. Сильнее и быстрее и глубже к ней в горло, чтобы почувствовать его дно. И все это время ее губы, ее губы так туго… он мог бы…
Рука Драко потянулась к члену. Он тер его сквозь штаны. Яростно. Даже не замечая этого. Ну вот, приехали. Стоило ему подумать, как это — делать с ней все эти похабные вещи. Злые. Аморальные. Восхитительно извращенно гедонистические. Безнравственные. И необходимые. Это слово начинало заслонять собой все.
Необходимые.
А Грейнджер стонала бы. Негромко. Не как Пэнси. Но она бы стонала — приглушено, тонко, остро, возбуждающе.
Шептать ей эти маленькие грязные штучки. От которых она станет мокрой. Чтобы бедра покрылись смазкой. И она извивалась, насаживаясь на его пальцы.