Готовились к забегу загодя. Главное, чтобы новенький, обреченный добежать до золотых листиков, до последней секунды ничего не заподозрил. Поэтому за час до назначенной игры двое, а то и трое из команды готовили ворох золотой листвы. Листья набирались покрупней, посуше. Вниз клали свежую листву. Затем тот, у кого сегодня был стул пожиже, присаживался и справлял нужду. Сверху накладывали слой листьев, заткнув нос и воротя хари. Если дристун мог выдать еще порцию, то делал это вторым слоем. Если же израсходованный запас жидкого кала кончался на первом слое, то наступала очередь следующего из приготовителей. После того как этот слоеный пирог был готов, его основательно укрывали сухой листвой и оставляли на проветривание, воткнув рядом вешку. Теперь прочерчивали линию старта и начинали ждать, когда основная часть игроков, вместе с новеньким, придет на позицию. Все, как великие актеры, играли друг перед другом безмятежность, полное незнание условий игры, ее результата, боясь глядеть в глаза своим подлым товарищам, чтобы не расколоться. Ажиотаж усиливался с каждой минутой. Клали медные трояки на кон и принимали старт. Сердца колотились бешено. Все давили косяка на новенького. Всем надо было бежать стремглав, чтобы первым добежать до вешки, но в то же время никоим образом не оказаться первыми. А дальше…
В тот день несчастный Хилков летел, используя весь свой ресурс, к заветной вешке. Он, выпучив глаза, тяжело дыша, схватил растопыренными пальцами весь ворох и, короной нахлобучив на голову, кинулся назад, еще не видя, что вокруг начался дикий рев и гогот. Жидкое говно текло по его затылку, по щекам. Вонючие листья сползали с головы, а он, запыхавшийся, красный, восторженный, не мог понять, что происходит. Но он понял. Понял и погнался за нами, летящими от него, как дробь из берданки, врассыпную, кто в парк, где трудно поймать, кто во двор, домой. Еще долго было слышно, как орет Хилков. Еще долго колотилось мое сердце от восторга и страха, пока я лежал, прячась в кустах.
Детская душа отходчива. И уже через неделю Хилков не помнил о злополучной участи; более того, бегал вместе с нами и дико радовался, когда по голове вновь найденного участника текло жидкое говно вместе с сухими золотыми листиками.
Когда вспоминаешь детство, кажется, что время тогда шло медленней. И дни были долгими, и часы тягуче-длинными. Сидишь, бывало, в школе, и урок кажется бесконечным, тем более когда ни черта не выучил и по закону подлости вызвать к доске должны именно тебя. Нет, нет! Совершенно очевидно, что раньше дни были длиннее! Это теперь все несется стремглав, урезая минуты и часы, сокращая нашу и без того не очень длинную жизнь. Хотя и тогда, в пору моего детства, жизнь не у всех была долгой и многие по разным причинам ушли в вечность, так и не дожив до взрослых лет. В большинстве по глупости, по лихой безрассудности, по желанию быть лучше других. Дети не боятся смерти. Они и с ней играют, как играют в войну или дочки-матери. Только смерть не очень любит эти глупые забавы. Ее дело серьезное, хотя и она не прочь порой пошутить. Правда, ее шутки страшные и от них легко можно умереть. Умереть шутя, играя. И, в общем-то, легко.
Мы все испытывали судьбу сотни раз, когда оказывались от смерти в шаге, на волоске от нее, даже не осознавая, что это она смотрит в упор и ждет. Так бывало летом, когда мы подныривали под медленно плывущие, груженные лесом баржи, рискуя быть затянутым мощным водоворотом. Так бывало зимой, когда мы рыли на склоне гор огромные пещеры, а потом их заваливало сползающей снежной массой. И только чудо спасало нас. Или когда один за другим мы прыгали с пятого этажа пожарной вышки в наваленный сугроб, имея стопроцентный шанс просвистеть на полметра мимо. Бывало ранней весной, когда на плоту из сбитых досточек мы застревали посреди полурастаявшего пруда и сидели по несколько часов мокрые и орали, пока нас не вытягивали подоспевшие мужики. Да мало ли каких смертельных забав каждый из нас ни придумывал для себя, для общих удовольствий и испытаний! И это помимо всего того, что окружало нас наследством взрослой жизни. Взять хотя бы парашютную вышку, стоявшую в центре парка. Или колесо обозрения, чертово колесо, как называли его в народе.