Оставим на время жизнь взрослую. Хотя она была определяющей для нас, ребятни. Мы были ее придатком, и всякое самое малое настроение взрослых отбрасывало на нас свою тень. И если Евдокимов старший гонял всю ночь свою толстую жену, то вместе с ней метались по соседям и трое его ребятишек. А Санька Акиньшин, только раз сунувшийся защитить маманьку от побоев, получил сперва от полоумного отца, а наутро и от матери, вставшей на защиту мужа-тирана. Черт их всех, взрослых, разберет! Потому двор и дворовая жизнь были единственно понятным и освоенным миром, где каждый знал свое место, степень дозволенного, где видна была и понятна всем и твоя сила, и твоя пригодность, и все твои хоть и детские, но человеческие качества.
Правды ради надо сознаться, что человеческого в наших проявлениях было все-таки мало. И то ли взрослый и суровый мир породил нас такими, то ли сами дети входят в жизнь жестокими, чтобы, повзрослев, продолжить творящиеся в мире злобу и несправедливость, указывая себе и всем, что сила решает все, что хитрость и лесть – основные правила выживания. Так что от старших детки редко уходят в противоположном направлении, а закон Нью… кого-то о том, что яблоко от яблони недалеко падает, верней всех законов уголовного кодекса. Но мы в те давние детские времена на это на все внимания не обращали, пользуясь любой возможностью слинять из дома и провалиться в собственный мир, где не было ни философии, ни угрызений совести, ни великих потрясений, ни смертельных обид. Все прощалось, потому что все забывалось. Даже человеческая смерть воспринималась легко и весело. А главное – с необыкновенным интересом. И когда сбрасывали кошку с пожарной вышки, и когда, растворив все найденные таблетки и создав новый вид лекарства, вводили его настоящим шприцем пойманным мышам, чувствуя себя академиками Павловыми, – во всем был простой интерес: выживет или умрет? Почему-то все умирало. И только собственная боль изредка наводила на мысль, что, может быть, больно и другим. Но боль все чувствовали по-разному. И все-таки чужие страдания так далеки от тебя, а иногда и вовсе незаметны, что, забыв о них, мы, пользуясь безнаказанностью, творили свои глупые и злобные эксперименты. Да и как не экспериментировать, когда учительница биологии велела принести лягушек и на уроке показывала, как, расчленив беднягу, пускать в мышцу ток и, глядя на сокращения сухожилий, вникать в сущность биопроцессов. Так что после этих садистских опытов надувание лягушки через соломинку и рассшибание ее пузатого тельца о дерево или стену, чтобы слышен был взрыв ее брюха, было самым невинным и обычным делом.
При этом и друг для друга мы находили не менее изысканные приемы, чтобы развлечься. Чего стоил один только магнето! Его подключали к железной дверной ручке сарая и ждали, когда кто-нибудь из вновь пришедших возьмется за нее, чтобы войти. Тут же бедняга получал разряд, и адреналина ему хватало надолго. А какое счастье охватывало всех, когда удавалось добыть карбид! Собирались все. Быстро находили банку, делали в ней гвоздем дырку, а в земле ямку. Вливали побольше воды, бросали карбид и накрывали банкой, плотно втоптав ее в жижу. Теперь надо было найти дурака, готового чиркнуть спичкой возле дырки. Он всегда находился. Всегда. Смелость, как составляющая дураков, присуща нашему народу и его детям.
О-о! Какое это было зрелище! Чем больше банка, тем чувствительней результат. Мы экспериментировали, увеличивая и объемы, и содержимое. Полигон терял дураков, так как многие получали банкой в рыло, или карбид вместе с грязью ослеплял их, и тогда несусветный ор стоял вокруг… Никто не знал, что делать, а «скорая» в те годы если и существовала, то одна на весь наш безмозглый город. Орущего дурака тащили к дому, ближе к взрослым, к помощи, а сами обсуждали силу взрыва и высоту полета банки. На другой день, если доставали карбид, появлялся и новый герой, готовый пожертвовать собой, стать дураком, но внести лепту в усовершенствование бомбы.
Это были шестидесятые. Время освоения космоса.
Были, правда, дураки без всяких мыслей о лептах, о научности взрывов. Они шли поджигать карбид просто потому, что их заставляли или обманывали. Сын нашего дворника был из таких. То, что он родился дураком, было ясно уже тогда нам всем. Его папаша в народе тоже в мудрецах не числился. О матери и вообще никто ничего не говорил. Два сапога пара. Фамилия, объединявшая их, была Хилковы. Саня Хилков, крепкий, коренастого покроя, забавлял округу своей непосредственностью и прямым идиотством. Он ловил шмелей, обходя цветочные клумбы, и, разорвав несчастному опылителю брюшко, извлекал оттуда желтую капельку сладкой влаги и говорил всем, что это мед. Сожрав микроскопический желудок шмеля, он ловил другого с той же целью маньяка-дебила и насыщал нектаром свою тупую плоть. Мы ненавидели его, но новизна предприятия и тоска по сладкому находила последователей. Число шмелиных трупиков множилось, а неопыленность цветов всем была до фонаря.